Испанской Америке. Сначала главным оппонентом Сармьенто был не кто иной, как сам Андрес Бельо, выдающийся венесуэлец, в юности учи­тель Симона Боливара, поэт, энциклопедист классического склада, сто­ронник «золотой середины», выросший во времена классицизма. Но Бельо сразу же оставил полемику, передав инициативу своим ученикам. Не потому ли, что аргументы Сармьенто были неопровержимы в главном и, в сущности, были близки самому Бельо, который первым призвал, еще во времена Войны за независимость, вслед за политической свобо­дой добиваться независимости духовной — в культуре, в литературе? Ведь основная идея и Сармьенто состояла в том, что творец языка — это народ-суверен, которым движут исторически неотложные обществен­ные задачи. Испанские традиции, языковые нормы, формы мышления устарели, не отвечают новым потребностям, потому необходимо черпать идеи в иных культурах, а значит, неизбежны и языковые изменения.

Снова то же, что и с поэзией: как подлинная поэзия рождается не из самой поэзии, так и язык рождается не сам из себя, а из исторической практики, растет от корня бытия, от завязи общественной жизни. Исто­рическая потребность сливает в органическое единство то, что кажется несоединимым...

Кто же составил основу знаний Сармьенто? В «Факундо», проводя рубеж между поколениями мыслителей, борцов, отдавших свою мысль и кровь делу становления новой Аргентины, он прочерчивает границу и между эпохами духовными. Граница эта проходит между комплексом знаний эпохи Просвещения (Руссо, Вольтер, Монтескье, Мабли, Репналь, Бенжамен Констан, Сей, Адам Смит...), что вдохновляли великие рево­люции конца XVIII в., на исходе которых загорелось пламя освободи­тельной войны в Испанской Америке, и той суммой идей, что с разрывом в несколько лет Сармьенто и его соратники получали из Европы в конце 30-х годов. Сармьенто называет исторических и политических писате­лей — Токвиля, Сисмонди, Тьера, Мишле, Гизо, из произведений кото­рых, пишет он, «мы узнаем кое-что о расах, о характере развития, о национальных обычаях...». Но, естественно, перед ними еще вся та сумма идей, что составляла основу «Социалистического учения», т. е. уже упоминавшиеся утописты-социалисты, Кузен и его эклектическая фило­софия, а раньше — романтики, особенно они: в естественных науках — Гумбольдт, в философии истории — Гердер, среди писателей — Вольней, Шатобриан, Гюго, Ламартин... Всех их он цитирует или приводит в эпи­графах в «Факундо». Можно привести (и впоследствии они будут назва­ны) и иные имена. Здесь нам важно показать общую панораму культуры, из которой Сармьенто выбирает то, что ему нужно, настойчиво разыски­вая помощь у всех, кто думал об истории, чтобы самому ответить на вопросы, которые задала ему история его страны. Поиски жанра, в ко­тором бы реализовалась его личность, как и поиски идей и языка, сли­ваются в поиске способа реализации личности борца, перед которым стоит неотложная жизненно важная и смертельно опасная задача. Или ответ будет найден, или гибель... в когтях зверя, тигра. Именно так сформулировал свою ситуацию и задачу сам Сармьенто в первых очер­ках, опубликованных в Чили.

Зерно «Факундо» было посеяно в самой первой его работе, напеча­танной в чилийской газете «Меркурио». Публицистическая статья-очерк называлась «12 февраля 1817 года» и подписана была следующим обра­зом:  «Лейтенант артиллерии, участник сражения при Чакабуко».

В 1817 г., когда при этом чилийском местечке освободительная аргентин­ская армия под командованием Сан-Мартина разгромила испанские войска, Сармьенто был ребенком, но в том сражении участвовал его отец. Восприняв наследие Майской революции, он смело принимает на себя отцовский военный ранг. Подвиги аргентинских офицеров и солдат-гаучо, сломивших испанский деспотизм, противопоставлены покорному подчинению народа новому деспотизму, сковавшему страну и уничто­жающему наследие Майской революции,— диктатуре Росаса. Росас не персонифицирован, это скорее символическое обозначение исторического зла, корни которого неясны. Вскоре Сармьенто печатает публицистиче­скую статью «Эмигрант», где, исповедуясь в трудностях душевной жизни изгнанника, снова обозначает диктатора как пока не совсем явную цель его размышлений. Росас — это хищный зверь, тигр, терзающий Арген­тину.

В чем загадка крутого поворота от солнца Мая — к ночи диктатуры? В чем загадка силы Росаса, перед которым покорно смирились арген­тинцы? Именно так через пять лет будет поставлен этот вопрос в «Факундо»: террористическая система Росаса, варварство, заполонившее страну,— это таинственный Ла-Платский Сфинкс, или, как он пишет прямым языком интеллигента-плебея, «полутигр-полубаба». Как извест­но, Сфинкс пожирал тех, кто не мог разгадать его загадки: это ждет Аргентину и того, кто не найдет ответа на вопросы, поставленные ее историей.

Итак, цель — современная история аргентинской нации, народа. Жанр? — Жанр родится как воплощение, как самореализация мыслящей личности...

Проекты «поколения Мая», стоявшие на, казалось, столь прочной основе идей Просвещения, рухнули в кровавую смуту. Абстрактный ме­ханистический рационализм не удовлетворяет ни «поколение 1837 года», ни тем более самого Сармьенто. От Просвещения он наследует твердую веру в прогрессивную направленность исторического процесса, но путь в будущее уже не представляется гладко накатанной дорогой. Образ исто­рии как бушующего океана не случаен в «Факундо»: нации бьются в кон­вульсиях, каждая в полной мере познает на себе воздействие враждеб­ных сил истории. Историческое зло неизбежно, но оно само по себе про­виденциально, ибо готовит дорогу добру, прогрессу, победа которого точно так же провиденциальна. Однако прогресс не победит сам собой —за него надо бороться, а чтобы бороться, необходимо разгадать загадку Сфинкса. Таков круг основных идей Сармьенто, лежащих в осно­ве исторической концепции «Факундо», строящейся как разгадка загад­ки Сфинкса истории, как поиски того слова, которое обозначит, назовет зло, вскроет его природу.

Романтики, Эчеверриа взяли из романтизма необходимую фундамен­тальную идею: нации имеют свою «душу», свою историческую индиви­дуальность. Сармьенто, разгадывая тайну Сфинкса, делает следующий решительный логический шаг. Он задает вопрос: в чем сущность «спо­соба существования нации», из чего и как складывается ее индивидуаль­ность, каков ее состав, что ее формирует и что ее воплощает? Раздумы­вая над этими вопросами, он с неизбежностью приходит к мысли, что национальная индивидуальность воплощается в самом типе националь­ного человека. Несмотря на очевидную простоту, это был выдающийся шаг.

Эчеверриа в поэме «Пленница» воссоздал индивидуальность природы Аргентины — образ пампы, но в ней он не увидел человека; Альберди в своих первых опытах — «Описательные заметки о Тукумане» (1834) — изучал обычаи в связи с природой, средой, но то были лишь робкие наметки; Хуан Мариа Гутьеррес был одним из первых, кто в романтически-колористическом ключе обратился к фигуре гаучо, странст­вующего в пампе на своем коне, но его гаучо декоративен, он — не на­стоящий. Сармьенто первым и целенаправленно поставит вопрос о национальном типе человека, обнаружит его в гаучо, а в гаучо... «варвара».

К этому он движется, усваивая и осмысливая такие положения и ка­тегории философско-исторической мысли того времени, как воздействие среды и расово-этнического