— Нет. Я хотел лишь сказать, что в последнее время он легко утомляется и не всегда говорит то, что думает.

— Сдается мне, только в одном вы с ним схожи. Кое-кто из Тайра обеспокоен — как бы вы оба не оказались чужого роду-племени.

Сигэмори круто развернулся и с прищуром его оглядел.

— Непохоже на речи скорбящего. Почему ты не поехал в Рокухару?

— Я уже говорил.

— Тогда зачем настоял, чтобы родины устроили там, если знал, что не поедешь? Что тебе в этом?

— Лучше уж Рокухара, чем То-Сандзё и опека ина. Сигэмори шумно вздохнул.

— Что бы ты о нем ни думал, Го-Сиракава — человек миролюбивый. Он принял бы нашу сестру и ребенка по совести.

— Они с отцом враги, или ты забыл?

Сигэмори замотал головой, точно конь, отгоняющий мошкару.

— У них нет причин враждовать. Если бы Киёмори доверился ему, проявил уважение…

— Его бы втоптали в грязь вместе с будущим нашего рода. Вот если бы ты хоть раз доверился отцу, то смог бы трезвее взглянуть на происходящее.

— Вижу, спорить с тобой — пустое. Прошу, обдумай все еще раз и вернись в Рокухару. Ради сестры прошу, ни для кого больше. Она тебя любит, и твое появление ее подбодрит.

— Передай императрице мои сожаления. Я уже решил.

— Как пожелаешь. — Сигэмори развернулся на пятках и вышел.

Его брат вздохнул и отправился на веранду. Там, в заснеженном саду, было столь же холодно, голо и мертво, как у него на сердце. Единственная непритворная слеза скатилась по его щеке — слеза по сестре.

Кэнрэймон-ин очнулась с криком на устах. Ее тотчас подхватили слуги и придворные дамы, принялись приподнимать и усаживать.

— Что с вами, госпожа? Это схватки? Ребенок идет? Кэнрэймон-ин стиснула в горсти чьи-то платье и волосы, не зная чьи. Ее утробу точно жгло огнем.

— Мать… где моя мать? — спохватилась она.

— Я здесь, — отозвалась Нии-но-Ама. Ее лик, точно милосердная луна, показался средь встревоженных лиц приближенных. — Что случилось? Уже пора?

— Матушка, ужасный сон мне привиделся! Какой-то человек… какой-то страшный человек пытался… в меня проникнуть! Он… хочет отнять мое дитя!

Фрейлины всполошились, заохали.

— Какой кошмар! Поистине жуткое наваждение! Впрочем, женщинам в тягости нередко являются дурные сны, нэ? Верно, это ничего не значит.

Нии-но-Ама тем не менее ослабила дочери пояс и принялась растирать ей руки теплой губкой, смоченной в воде с лепестками хризантемы.

— Расскажи мне об этом видении, если можешь. Кэнрэймон-ин с трудом выдавливала по слову, все еще задыхаясь в мучениях и страхе.

— Он ухмылялся — сам мерзкий, как демон, — и говорил что-то, только не помню что. Не знаю… как будто бы хочет убить ребенка или овладеть им! Ой, мама, больно! — Кэнрэймон-ин вдруг отчаянно, безрассудно захотелось вспороть себе живот и вытащить источник боли.

Нии-но-Ама тотчас велела одной фрейлине:

— Приведи заклинателя духов. Живо!

Го-Сиракава сидел в передней вместе с Киёмори, хотя и слишком далеко для непринужденной беседы. «Со стороны взглянуть, — думал он, — собрались два монаха, готовясь в который раз стать дедами, а такое друг к другу имеют недоверие, что едва могут мирно поговорить».

Роды протекали тяжко. Настоятели главных храмов исполняли особые обряды: владыка Нинна-дзи — обряд Павлиньей сутры, глава вероучения Тэндай — Семи будд, отвращающих напасти, священник из Миидэры служил молебен богу Конго-Додзи[63]. Всяк старался во что горазд, однако императрица по-прежнему пребывала в душевном смятении. Некая злая сила не желала покидать ее даже после ритуалов Пяти Великих Бод-хисатв и Пяти Царей-Провидцев. Рокухара содрогалась от звона колокольцев и молитвенных напевов. Коридоры застилал дым священного фимиама и возжигаемых подношений. Тем не менее в помощь императрице решено было вызвать отшельни-ка-ямабуси с отроками-ясновидцами. Го-Сиракава слышал, как те бились и бесновались в судорогах за стеной. Казалось бы, отчего теперь государыне терзаться мукой, после стольких усилий для ее исцеления?

Го-Сиракава снова взглянул на Киёмори. Грозный старый Тайра спал с лица и как будто дрожал, то и дело переводя дух и утирая пот со лба. Кое-кто уже пустил молву, что причина страданий Кэнрэймон-ин — в мести духов Минамото, что пали некогда от рук Тайра. «Должно быть, невыносимо ему слышать такое, — размышлял Го-Сиракава. — Будда учил, что сострадание — одно из величайших добродетелей. Верно, в эту пору общей тревоги легко сострадать даже сопернику». Государь-инок поднялся и пересел к Киёмори.

— Нет ничего томительнее ожидания, нэ?

— Знаете, — тихо вымолвил Киёмори, — я даже на поле брани, в худшей из битв гак не трусил, как теперь.

— Да, в этой битве мы лишь знаменосцы. Теперь судьбу вашей дочери надобно вверить святым инокам.

— Разве мы не иноки? — спросил Киёмори с печальной, вымученной улыбкой.

Го-Сиракава не нашел, что на это ответить.

Из покоя роженицы выбрался ямабуси, бледный и дрожащий.

— Что нового? — спросили в один голос Киёмори и Го-Сиракава.

Монах покачал головой:

— Боюсь, владыки, я здесь бессилен. Дух, которого мы пытаемся побороть, очень могуч — сильнее любого, с какими мне доводилось встречаться. Он искушает нас устами ясновидцев и твердит, что убьет государыню, если мы не дадим ему воли. Если бы я только знал его имя — кем был он при жизни, — то нашел бы на него управу. Однако враг наш хитер и всякий раз избегает моих расспросов. Прошу простить меня. Я должен глотнуть воздуха, чтобы со свежими силами продолжить битву. — Сказав так, ямабуси низко поклонился и зашаркал прочь, оставив за собой запах гари.

Запах этот пробудил что-то в памяти Го-Сиракавы, воспоминание о последнем пребывании в Рокухаре. Ему вспомнился сон, в котором некий дух говорил с ним — дух покойного брата Сутоку, Син-ина. Го-Сиракава встал лицом к двери родильной.

— Ну нет, — прошептал он. — Постой, братец, по-твоему не бывать. Может, ты и покинул трон не по своей воле, но так ты его не вернешь. Клянусь обетами, принесенными мною Амиде, я найду, чем тебя одолеть. — Го-Сиракава обернулся и крикнул вослед ямабуси: — Это Син-ин! Это Сутоку! — Но тот, видно, его уже не слышал за воплями одержимых и монашеским речитативом. Тогда Го-Сиракава подошел к Киёмори, схватил его за руку и рывком поднял озадаченного Тайра на ноги. — Вы правы, друг мой! Мы и впрямь священные иноки! Так обратим это во благое дело. — И, хлопнув в ладоши, Го-Сиракава громко затянул сутру Каннон Тысячерукой. Вскоре он начал притопывать в лад словам, кивком пригласив Киёмори повторять за ним, и двинулся в обход усадьбы. Возле кучки монахов из Нинна-дзи он остановился и, ни на миг не прервав пения, одним взглядом приказал делать то же. Монахи не посмели противиться воле отрекшегося императора. Так он обошел всех — последних иноков Энрякудзи, обителей Киёмидзудэры, Миидэры, Идзу и Нары. Вскоре множество голосов, слившись воедино, распевали сутру Каннон Тысячерукой. Монахи вышагивали вереницей под хлопки сотен рук, звон сотен бубенцов. Даже жрецы синто примкнули к молению, вскидывая веточки сакаки в такт словам. Дощатые полы сотрясались под ударами ног, стены гудели от мерного многоголосого гула. На четвертом кругу из зала роженицы донеслись несколько криков, а вслед за тем — звонкий рев новорожденного. Сёдзи отлетела в сторону, и в проеме показался Сигэхира, пятый сын Киёмори и помощник министра императорского хозяйства, зардевшийся от радости.