Медон рассмеялся:

– А какой клей растворил ты, Самоубийца, что наконец позволил своим челюстям так не по-скифски невоздер­жанно хлопать?

Самоубийца ухмыльнулся через костер. Говорили, что Медон и дал скифу такое прозвище, когда тот, совершив убийство в своей стране, бежал в Спарту, где снова и снова просил смерти для себя.

– Когда я впервые пришел в Лакедемон и меня прозвали Самоубийцей, я возненавидел это прозвище. Но со временем я понял всю его мудрость, пусть и непреднаме­ренную. Что может быть благороднее, чем убить себя? Не буквально. Не клинком в брюхо. А затушить в себе эгоизм, убить ту часть себя, которая думает лишь о самосохранении, о спасении собственной шкуры. В этом я и увидел в вас, спартанцах, победу над собой. Это и есть тот клей. Это заставило меня остаться, чтобы научиться тому же. Когда воин сражается не за себя, а за своих братьев, когда он со всей страстью стремится не к славе, не к сохранению соб­ственной жизни, когда он жаждет отдать все свое суще­ство за других, за своих товарищей, не разлучаться с ними, не оказаться недостойным их – тогда его сердце поистине наполняется презрением к смерти. Этим он выходит за границы себя самого, и его действия достигают высшей ре­альности. Вот почему истинный воин не может говорить о битве ни с кем, кроме своих братьев, бывших там вместе с ним. Эта истина слишком сокровенна, слишком священна для обыденных слов. Я сам никогда бы и нигде не произ­нес такую речь, а только здесь и сейчас, с вами.

Черный Лев внимательно слушал.

– Все сказанное тобой верно, Самоубийца, если позволишь мне так тебя называть. Но не все невидимое благо­родно. Низкие чувства тоже невидимы. Страх, и жадность, и похоть. Что ты скажешь о них?

– Да,– признал Самоубийца,– но разве они и не чув­ствуются низкими? Они смердят до небес, от них становится тошно на сердце. Благородные невидимые чувства ощуща­ются иначе. Они подобны музыке, в которой чем выше ноты, тем они чище. И это еще одна вещь, сбившая меня с толку, когда я пришел в Лакедемон. Ваша музыка. Сколько ее было, и не только воинственные песни и пэаны, которые вы поете, когда идете на врага, но и музыка, звучащая во время танцев и в хорах, на праздниках и жертвопри­ношениях. Почему эти воины, воины до мозга костей, так почитают музыку и в то же время запрещают театры и отвергают всякое искусство? Наверное, они чувствуют сходство музыки и добродетели. Просто добродетели вибриру­ют на более высокой, более благородной ноте.

Он повернулся к Александру.

– Вот почему Леонид выбрал тебя в число Трехсот, мой юный хозяин, хотя и знал, что никогда раньше ты не стоял под боевыми трубами. Он верит, что ты споешь здесь, у Ворот, в самом возвышенном регистре, не этим,– он указал на горло,– а этим,– и его рука коснулась сердца.

Самоубийца встал, неожиданно неуклюже и сконфуженно. Все вокруг костра смотрели на него задумчиво и с ува­жением. Диэнек нарушил молчание смехом:

– Да ты философ, Самоубийца!

Скиф в ответ усмехнулся.

– Да,– кивнул он,– очись тут!

Появился посланец, вызывая Диэнека к Леониду. Мой хозяин сделал знак, чтобы я следовал с ним. Что-то в нем переменилось, я чувствовал это, когда мы шли среди пута­ницы тропинок, испещрявших лагерь союзников.

– Помнишь ту ночь, Ксео, когда мы сидели с Аристоном и Александром, рассуждая о страхе и его противоположности?

Я сказал, что помню.

– Так вот, я нашел ответ на свой вопрос. И дали его мне наши друзья – торговец и скиф.

Его взгляд охватил лагерные костры, союзные войска и их командиров, которые, как и мы, со всех сторон тянулись к царскому костру, готовые откликнуться на его нужды и получить его указания.

– Противоположность страха – это любовь,– сказал Диэнек.

С запада, с тыла, шатер Великого Царя охра­няли двое часовых. Диэнек избрал для атаки эту сторону, потому что она была самой тем­ной и неприметной и этот бок был открыт ветру. Из всех обрывочных образов, что оста­лись у меня от этой схватки, занявшей не более пятидесяти ударов сердца, самым яр­ким был первый часовой, египетский пехоти­нец с позолоченным копьем и шлемом, укра­шенным серебряными крыльями грифа. Эти воины, как известно Великому Царю, носят в качестве почетного знака яркие шерстяные шарфы, у каждого подразделения свой цвет. У них в обычае на посту повязывать их крест-накрест на груди и оборачивать ими пояс. В ту ночь часовой закутал шарфом нос и рот от ветра и колючей пыли. Он также закутал уши и лоб, оставив лишь узкую щель для глаз. Свой длинный, во весь рост, плетеный щит он держал перед собой, борясь на ветру с его неуклюжей массой. Не требовалось богатого воображения, чтобы представить, как ему тоск­ливо и одиноко на холоде рядом с единствен­ным факелом, гудящим на ветру.

Самоубийца незамеченным подкрался к этому парню, он прополз на животе мимо застегнутых шатров конюхов Великого Царя и громко хлопающих холщовых загородок, защищавших от ветра коней. Я был на шаг позади и видел, как скиф про­шептал два слова молитвы: «Отправь его», то есть врага к его диким богам.

Часовой взглянул в нашу сторону и лишь успел заме­тить, как из темноты прямо на него бросилась фигура ски­фа, сжимая в левом кулаке два дротика. Бронзовый смер­тоносный наконечник третьего изготовился к броску, заняв положение у правого уха. Наверное, зрелище было столь нелепо и неожиданно, что страж даже не успел встрево­житься. Правой рукой он беззаботно поправил прикрыва­ющий глаза шарф и как будто бы что-то пробормотал про себя, вынужденный хоть как-то отреагировать на это вне­запное и необычное явление.

Первый дротик Самоубийцы с такой силой вошел в кадык египтянина, что наконечник пробил шею и темно-красное древко на пол-локтя вышло из позвоночника. Часовой как скала рухнул на землю. Через мгновение Самоубийца был на нем и рывком выдрал свою «штопальную иглу», так что на ней осталась половина дыхательных путей.

Второй часовой в пяти шагах слева от первого лишь растерянно обернулся, явно не веря своим чувствам, когда сзади на него набросился Полиник и с размаху обрушил на открытый правый бок такой сокрушительный удар сво­им щитом, что часовой отлетел в сторону. Дыхание у него перехватило, и он навзничь упал в грязь, где копье Полиника проткнуло его грудь. 3а шумом ветра было слышно, как хрустнули кости.

Мы бросились к шатру. Александр клинком наискось распорол беленое полотно. Диэнек, Дорион, Полиник, Лахид, а за ними Александр, Собака, Петух и Сферей ворвались внутрь. Нас увидели. Часовые с обеих сторон тревожно закричали. Однако все произошло так быстро, что стража поначалу не поверила собственным глазам. Очевидно, у них был приказ не покидать своих постов, и почти все они так и сделали. Двое ближайших нерешительно и осторожно направились к Самоубийце и ко мне (мы единственные еще оставались снаружи). Одна стрела лежала у меня на тетиве, еще три я сжимал в левой руке. Я собрался стрелять.