Мой взгляд обратился на Диэнека, присевшего на кор­точки на речном берегу. Он был без шлема, в своем алом плаще, который в темноте казался черным. Правой рукой потирая сустав негнущейся ноги, Диэнек сжатыми фразами проинструктировал воинов, которым под его командовани­ем предстояло сейчас пойти в бой. Рядом Александр на­брал с берега пригоршню песку и тер им древко своего копья, чтобы было удобнее держать. Полиник, ругаясь, про­дел руку в отсыревшую лямку щита, ища точку равновесия и удобный захват рукояти. Собака и Лахид, Сферей, Пе­тух и Дорион также завершали свои приготовления. Я посмотрел на Самоубийцу. Как врач перебирает инструменты, он быстро сортировал свои «штопальные иглы», выбирая три – одну для метания, две для свободной руки,– вес и балансировка которых сулили наивернейший бросок. Пригнувшись, я приблизился к скифу, в паре с которым мне предстояло идти в атаку.

– Встретимся на переправе,– сказал он и потянул меня за собой на фланг, с которого нам предстояло нападать.

Неужели его лицо – последнее, что мне суждено увидеть? Этот скиф был моим ментором и учителем с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать. Он учил меня прикрытию и интервалу, равнению и безопасной зоне, показывал, как обрабатывать проникающую рану, как накладывать шину на сломанную ключицу, как повалить коня, как выносить с поля боя раненого на его плаще. Этот человек со своей ловкостью и бесстрашием мог наняться в любое войско в мире. К персам, если бы захотел. Его бы назначили сотни­ком, он бы пользовался почетом и славой, у него было бы много женщин и богатств. Но он предпочел остаться в суровой лакедемонской академии, на службе без всякого жалованья.

Я подумал о торговце Элефантине. Самоубийца больше всех привязался к этому веселому, полному кипучей энер­гии человеку, и эти двое быстро сдружились. Вечером на­кануне первого сражения, когда эномотия моего хозяина готовилась к ужину, рядом показался Элефантин. Он рас­продал весь свой товар, обменял повозку и осла и даже продал собственный плащ и обувь. В ту ночь он ходил во­круг с корзиной груш и сушеных фруктов и угощал сидящих за ужином воинов. Мой хозяин часто за ужином устраивал жертвоприношение – ничего существенного, все­го лишь корку ячменного хлеба и возлияние. Он не молил­ся вслух, а только возносил от всего сердца несколько без­звучных слов богам. Он никогда не рассказывал, о чем молится, но кое-что я мог прочесть по его губам и услы­шать обрывки бормотания. Он молился за Арету и своих дочерей.

– Юноши должны бы проявлять такую набожность,– заметил торговец,– а не вы, безобразные ветераны!

Диэнек тепло встретил эмпора.

–Ты хотел сказать «седовласые», мой друг. – Я хотел сказать «безобразные», тут очись!

Диэнек пригласил его присесть. Биас был тогда еще жив, и он пошутил насчет непредусмотрительности торговца. Как же теперь тот выберется отсюда без осла и повозки?

Элефантин ничего не ответил.

– Наш друг не будет выбираться,– тихо проговорил Диэнек, уставившись в землю.

Пришли Александр и Аристон с зайцем, которого выме­няли у мальчишек из деревни Альпены. Старик улыбнулся дружескому поддразниванию, которым товарищи встрети­ли их добычу. Это был « зимний заяц», такой тощий, что не хватило бы и на двоих, не говоря уж о шестнадцати. Торговец посмотрел на моего хозяина:

– Если посмотреть на вас, ветеранов с сединой в бороде, то представляется поистине правильным, что вы остаетесь здесь, у Ворот. Но не эти юноши.– Он указал на Алексан­дра и Аристона, но своим жестом охватил и меня, и дру­гих оруженосцев, которым едва исполнилось двадцать. ­Как же я могу уйти, когда эти дети остаются? 3авидую твоим товарищам,– продолжал торговец, когда чувства отпустили его горло. – Всю жизнь я искал того, чем вы обладаете с рождения,– принадлежать великому городу.­ Его покрытая рубцами рука – рука кузнеца – указала на костры, разгорающиеся по всему лагерю, и воинов, молодых и старых, рассаживавшихся у огня.– Вот это будет моим великим городом. Я буду его судьей и лекарем, отцом его сирот и городским дурачком.

Он раздал груши и двинулся дальше. Послышался вы­званный им смех у другого костра, а потом у следующего.

Тогда союзники уже четыре дня стояли у Ворот. Они видели неисчислимое множество персов в море и на суше и прекрасно понимали предстоящие неодолимые тяготы. И все же, я чувствовал, до этого момента по крайней мере эномотия моего хозяина не ощущала всей реальности гро­зящей Элладе опасности и неминуемости гибели защит­ников. 3ашедшее солнце принесло глубокое отрезвление. Долгое время никто ничего не говорил. Александр сди­рал с зайца шкуру, я на ручной мельнице молол ячмень, Медон устраивал в земле печь, Черный Лев рубил лук. Биас прислонился к дубовому пню, приготовленному на дрова; слева от него сидел Леон Ослиный Член. Когда Самоубийца заговорил, все вздрогнули.

– В моей стране есть богиня по имени На'ан,– пре­рвал молчание скиф.– Моя мать была ее жрицей, если так возвышенно можно назвать невежественную женщину, которая всю жизнь провела на задке повозки. Мне напом­нил ее наш друг торговец и его арба, которую он звал своим домом.

Это была самая длинная речь, которую я да и все осталь­ные слышали от Самоубийцы. Все ожидали, что на этом она и закончилась. Но, ко всеобщему удивлению, скиф про­должил.

Его жрица-мать учила его, как сказал Самоубийца, что все под солнцем нереально. 3емля и сущее на ней – всего лишь маска, материальное воплощение более тонкой и глубокой реальности, кроющейся прямо под ней и невиди­мой для чувств смертных. Все, что мы зовем реальностью, держится на этом тонком фундаменте. Он лежит в основе всего, неразрушимый и незаметный за отгораживающим его занавесом.

– Религия моей матери учит, что реальны лишь те вещи, которые неощутимы для наших чувств. Душа. Материнская любовь. Мужество. Они ближе к Богу, говорила она, потому что только они одинаковы по обе стороны смерти, перед покрывалом и за ним. Впервые придя в Лакедемон и уви­дев фалангу,– продолжал Самоубийца,– я подумал, что это самая нелепая форма ведения войны, какая только возможна. У меня на родине сражаются верхом. Для меня это был единственный способ воевать, великий и славный, зрелище, берущее за душу. Фаланга показалась мне шут­кой. Но я восхитился воинами, их доблестью, которой они столь очевидно превосходили все другие виденные мною народы. Да, фаланга явилась для меня загадкой.

Поверх костра я взглянул на Диэнека, пытаясь понять, слышал ли он от Самоубийцы подобные мысли раньше. Но по лицу моего хозяина было заметно, что он весь поглощен вниманием. Очевидно, откровение Самоубийцы было для него внове, так же как и для остальных.

– Помнишь, Диэнек, как мы сражались с фиванцами при Эрифре? Когда их строй рухнул и они побежали? Тогда я впервые увидел разгром, и он меня потряс. Может ли быть более низкое, более позорное зрелище под солнцем, чем фаланга, от страха сломавшая строй? Стыдно быть смерт­ным и видеть такое даже среди врагов. Это нарушает выс­шие законы богов.– Лицо Самоубийцы, исказившееся пре­зрением, теперь оживилось.– Ах, но противоположность тому – когда воины держат строй! Что может быть величе­ственнее, благороднее? Однажды ночью во сне я шел в фа­ланге. Мы шагали по равнине навстречу врагу. Мое сердце сжал страх. Вокруг шагали мои товарищи-воины – впе­реди, сзади, со всех сторон. И все это был я. Я старый, я молодой. Я испугался еще больше, я словно разрывался на куски. Потом все запели. Все другие «я» – и я сам. И ког­да все голоса слились в согласии, страх покинул мое серд­це. Я проснулся со спокойным дыханием и понял, что этот сон послали мне боги. Тогда я понял, что это и есть клей, делающий фалангу великой. Невидимый клей, связыва­ющий ее воедино. Я понял, что вся эта муштровка и дис­циплина, которые вы, спартанцы, так любите вдалбливать друг другу в череп, на самом деле нужны не для того, что­бы привить молодым воинам сноровку или обучить их ис­кусству, а лишь ради того, чтобы создать этот клей.