Диэнек велел Петуху еще раз кратко разъяснить обеим группам расположение вражеского лагеря на тот случай, если с ним самим по пути вниз что-то случится. Разделили остатки вина. Когда мех перешел из рук Полиника к Пе­туху, илот воспользовался этим мгновением близости пе­ред боем.

– Скажи мне правду. Ты бы с криптеей убил моего сына в ту ночь?

– Я еще убью его,– ответил бегун,– если ты сегодня ночью сдашь нас.

– В таком случае,– сказал илот,– я с еще большей радостью предвкушаю твою смерть.

Сферею было пора уходить. Он согласился провести группу досюда, но не дальше. Ко всеобщему удивлению, изгой словно разрывался на части.

– Послушайте,– сказал он, запинаясь,– я хочу пойти с вами, вы хорошие люди, я восхищаюсь вами. Но совесть не позволяет мне отказаться от вознаграждения.

Это вызвало всеобщее веселье.

– Твои угрызения совести тяжелы, изгой,– заметил Диэнек.

– Ты хочешь вознаграждения? – Полиник сжал его гениталии.– Я сохраню тебе вот это.

Один лишь Сферей не рассмеялся.

– Будь ты проклят,– пробормотал он скорее себе, чем остальным. И, продолжая ругаться и ворчать, занял место в колонне. Он остался.

Отряд больше не делился на группы, теперь ему предсто­яло двигаться командами по пять человек. Сферей присо­единился к четверке Полиника, заменив Теламония. Пятерки без приключений призраками проскользнули мимо дремлющих фессалийцев. Присутствие этой грече­ской конницы было большой удачей. Путь назад, если та­ковой случится, неизбежно будет беспорядочным. Немалое преимущество – иметь в темноте такую заметную веху, как несколько десятков футов вырубленного леса. Фессалийские кони начнут биться, создадут сумятицу, а если отря­ду придется под обстрелом бежать через лагерь и кричать друг другу по-гречески, то это не выдаст нас среди говоря­щих по-гречески фессалийцев.

Еще через полчаса мы вышли на край леса прямо над стенами Трахина. Внизу, под стенами города, шумел Асоп. Он бурлил оглушительно, и из горловины канала вырывал­ся холодный резкий ветер.

Теперь мы увидели вражеский лагерь.

Несомненно, ни один вид под небесами, даже осажден­ная Троя, даже сама война богов с титанами, не могли срав­ниться по масштабу с тем зрелищем, что раскинулось пе­ред нашими глазами.

Сколько мог охватить взор, вся равнина и еще далеко за пределами видимости, за Трахинскими скалами,– все светилось увеличенными туманом вражескими кострами.

– Да, много вещей им собирать.

Диэнек поманил к себе Петуха. Илот повторил ему все, что запомнил.

Кони Ксеркса пьют выше всех по течению. Реки для персов священны, и их надо оберегать от скверны. Всю верхнюю часть долины оставили под пастбище. Шатер Ве­ликого Царя, клялся Петух, стоит в начале равнины на расстоянии полета стрелы от реки.

Отряд устремился вниз, прямо под городские стены, и вошел в быструю воду. Эврот в Лакедемоне течет с гор, и даже летом от его вод немеют ноги. Асоп же оказался еще хуже. Ноги заледенели моментально. Он был таким холод­ным, что мы испугались за свою жизнь,– если придется выбираться и бежать, то ноги могут не послушаться.

К счастью, через несколько стадиев река стала мельче. Мы свернули в узлы свои плащи, положили на повернутые чашей вниз щиты и стали толкать их перед собой. Враг построил молы для ослабления течения, чтобы коням и людям было легче пить. На молах стояли заставы, но види­мость в туман и ветер была такая плохая, час был таким поздним, а часовые – такими самоуверенными, что мы смог­ли проскользнуть мимо, нырнули в водослив и выбрались из воды в тени берега.

Вышла луна. Петух не мог различить шатер Великого Царя.

– Он был здесь, клянусь! – Он указал на возвышен­ность, где не виднелось ничего, кроме хлопающих на ветру палаток конюхов да солдат оцепления, которые стояли меж­ду ними и жалко ежились рядом с лошадьми.– Наверное, его перенесли: Диэнек обнажил меч и собрался перерезать Петуху горло, как предателю. Петух клялся всеми богами, каких мог вспомнить, что он не лгал.

– В темноте все выглядит иначе,– предположил он, заикаясь.

Его выручил Полиник.

– Я верю ему, Диэнек. При такой тупости как все не перепутать?

Мы стали красться дальше – по горло в ледяном потоке, который холодил мозг наших костей. Диэнек ногой запу­тался в придонных водорослях, и ему пришлось ксифосом обрубить их, чтобы освободиться. Он фыркнул.

Я спросил, что его рассмешило.

– Я просто задумался, можно ли оказаться в более жалком положении.– Он мрачно усмехнулся.– Пожалуй, разве что если какая-нибудь речная змея заберется мне в задницу и выведет там пяток змеенышей…

Вдруг рука Петуха толкнула моего хозяина в плечо.

В сотне шагов впереди виднелся еще один мол и водослив. На песчаном берегу стояло три ряда шатров, и от них вверх по склону змеилась освещенная лампами дорожка мимо загона для лошадей, где держали дюжину покрытых попо­нами боевых коней, таких великолепных, что каждый, на­верное, стоил годового дохода какого-нибудь небольшого города.

Прямо над загоном возвышалась дубовая роща, освещенная железными светильниками, раскачивающимися на ветру, а позади, за линией египетских пехотинцев, виднел­ся шатер с царскими флагами, такой просторный, что в нем могло уместиться целое войско.

– Вот,– указал Петух.– Это шатер Ксеркса.

Мысли воина непосредственно перед боем, как часто замечал мой хозяин (всегда называв­ший себя исследователем страха), следуют неизменным путем. Всегда возникает пауза, часто всего на один удар сердца, когда перед внутренним взором открывается следующее тройственное видение, обычно в одном и том же порядке: сначала в глубине сердца возни­кают лица любимых, которые не разделяют с воином непосредственную опасность,– жены и матери, детей, особенно если это дочери, осо­бенно если совсем юные. Лица тех, кто оста­нется под солнцем и сохранит в своем сердце память о нем, воин видит с нежностью и со­чувствием. Им он посылает свою любовь и прощальные слова.

Потом перед внутренним взором встают тени тех, кто уже пересек реку, кто ждет на дальнем берегу смерти. Для моего хозяина это были его брат Ятрокл, отец и мать, брат Ареты Идотихид. Их молчаливые образы тоже приветствует сердце воина, призывает их на помощь, а потом отпускает.

И под конец выступают боги – те, которые, по ощущениям воина, были наиболее благо­склонны к нему. И в их руки он вверяет свою душу, если может.

Только выполнив этот тройной долг признательности, воин обращается к действительности и поворачивается, слов­но очнувшись ото сна, к стоящим рядом, к тем, кто вместе с ним пойдет на смертельное испытание. Здесь, как часто замечал Диэнек, и сказывается наибольшее преимущество спартанцев перед своими противниками. Под каким вражеским знаменем отыщутся такие мужи, как Леонид, Алфей, Марон или находящиеся здесь, в этой грязи, Дорион, Полиник и сам мой хозяин Диэнек? Тех, кто вместе с ним взойдет на лодку паромщика, воин в сердце своем обнимает с нежностью, превосходящей всякую другую, дарованную богами смертным, за исключением разве что материнской нежности к своему младенцу. Им он вверяет все, а они вверяют все – ему.