мы были не готовы. Главное ограничение — то, что с обеих сторон конфликта стояли не какие-то террористические группировки или банды, а конституционные властные органы.

Формула «Никакой демократии для тех, кто отрицает демократию, никаких прав человека для тех, кто отрицает права человека» в этих условиях не работала.

В 1998 году в Московском управлении проходили юбилейные торжества, на которых демонстрировался фильм, посвященный работе Управления. По окончании я шепнул сидевшему рядом мэру Москвы Лужкову: «А ведь больше 70 % эпизодов, показанных в фильме, приходятся на период 1991–1994 годов». Сейчас эту работу трудно оценить объективно, если не помнить, в каких тяжелейших условиях нам приходилось работать.

Но приведу несколько фактов.

В то время Московское Управление изымало из незаконного оборота больше огнестрельного оружия и взрывчатых веществ, чем всё Министерство безопасности вместе взятое, не считая Управления военной контрразведки (те иногда эшелоны останавливали).

Московское Управление по данным аналитической службы Министерства давало до 70 % всего информационного потока ведомства.

Служба внешней разведки особо выделяла оперативные результаты Московского Управления в добывании развединформации.

Наконец, показательна востребованность членов коллегии Управления в последующие годы. Николай Ковалев возглавил ФСБ. Александр Царенко стал начальником Управления, а затем — начальником Главного управления спецпрограмм президента России, Виктор Захаров стал еще одним начальником Управления, Валентин Власов возглавлял Академию ФСБ, Борис Добрушкин возглавлял столичное управление налоговой полиции.

Неплохая получилась «кузница кадров».

Глава 6. Параллельная жизнь

Курс — на Запад!

Под параллельной жизнью 1991–1994 годов имею в виду то, что происходило в стране одновременно с моей работой начальника Московского управления госбезопасности. На самом деле, конечно, это наша жизнь была параллельной. Главные события бурлили за стенами Управления. Подразумеваю грандиозные перемены в стране, в которой всё шло вперемешку, с шараханиями из стороны в сторону. Так, при резком повороте водителю приходится какое-то время крутить баранку то вправо, то влево, чтобы выровнять машину уже на новом курсе. А тут ведь был не поворот, а переворот, да еще в несколько оборотов.

Это время, время «Великого перелома», можно условно разделить на несколько этапов:

1. Конец 1991 года — середина 1992 года: появление самостоятельного государства Россия и начало фундаментальных экономических реформ, изменение отношений с другими государствами;

2. Середина 1992 года — конец 1993 года: муки «второго двоевластия» — нарастание конфликта президента и Съезда народных депутатов, лично Ельцина и Хасбулатова, вызревание «недельной гражданской войны»;

3. 1994 год — формирование конституционного строя России, стабилизация в обществе в целом при обострении обстановки на Северном Кавказе.

В СССР неоднократно предпринимались попытки усовершенствовать предельно неэффективные механизмы управления народным хозяйством.

Ленин возвратил в страну капитализм в рамках «Новой экономической политики».

Сталин делал ставку на правильно организованный принудительный труд и полагал, что достаточно периодически казнить засидевшихся руководителей.

После его смерти сначала Берия, потом Хрущев с Маленковым фактически отменили рабский труд в деревнях и на объектах ГУЛАГа, оживили потребление.

Брежнев попытался внедрить элементы экономического стимулирования.

Горбачёв начал перестройку…

Все они пытались, кто больше, кто меньше, взять чуть-чуть технологий у Запада и оживить безнадежную социалистическую псевдоэкономику. Но главного, что составляет суть настоящей экономики, — конкуренцию, свободное соревнование идей, политических и экономических субъектов — социалистическое государство из-за доктринерства, составлявшего его суть, дать не могло. Не было конкуренции идей — не могло быть и политической конкуренции. Не было политической конкуренции — не могло быть и экономического соревнования, инноваций, снижения издержек, формирования новых рынков, товаров и услуг.

Социалистическая «экономика» запускала мегапроекты, но никогда не была ни эффективной, ни гибкой. А мегапроекты последовательно разоряли страну и, если бы не нефть и газ Западной Сибири, загнали ее в могилу еще раньше.

В начале 90-х годов можно было подводить итоги эксперимента. Пустая казна и колоссальный государственный долг.

Глубочайшее технологическое отставание и огромные объемы незавершенного строительства.

Немощное сельское хозяйство, потери произведенной сельхозпродукции и пустые прилавки магазинов.

Разрушенная система денежного обращения, в которой ни деньги в обороте, ни деньги в сбережениях роли не играли. Важна была система неофициальных отношений, доступа к товарам.

После 18 июля 1991 года, когда Горбачёву отказали в новых западных кредитах, к этому добавилось быстрое развитие центробежных процессов, когда республики заявили о приоритете собственных интересов над союзными. Суммарный вектор предстоящего движения стал абсолютно ясен еще до того, как рыночные реформы были запущены. Россияне осознавали свою победу над коммунизмом и сделали однозначный выбор: возвращение России в Европу, на Запад. Иные варианты и не рассматривались. Материальное процветание Запада влекло людей, наивно полагавших, что эти блага вскоре станут общедоступными, стоит только скопировать на бумаге капитализм, демократические институты, гражданские права.

Никто не говорил о другой стороне этого выбора — необходимости полагаться на свои силы, брать на себя ответственность, не требуя многого от государства. Нужно было постоянно учить людей формуле: демократия — это ответственность. Ответственность за свою семью, свой подъезд, свой дом, свой город, свою страну.

Мы, организаторы демократического движения, никогда не выступали с предостережениями, что сами по себе кисельные берега не возникнут и молочные реки не потекут. Ясно понимая, что первые несколько лет станут периодом тяжелейших испытаний, а потом надо полагаться на собственные силы, забыть об уравниловке и гарантиях государства, мы об этом не говорили. Лишь однажды Ельцин сказал, что «годик придется потерпеть», но что он готов «лечь головой на рельсы», если в результате реформ цены вырастут больше, чем в три-четыре раза. Помню, какое удивление вызвали эти слова. Подумалось, что он знает о каких-то значительных тайных резервах. Все оказалось проще — Ельцин ошибался.

Он явно недооценил разрушительный потенциал решения сохранить советскую власть, съезд и Верховный Совет, отказаться от досрочных выборов или уж от перехода к «декретному праву». Если бы Верховный Совет не стал, следуя воле Хасбулатова, популистским источником необеспеченных денег, если бы Ельцин был политически мощнее, а правительство Гайдара — тверже в сборе налогов и противостоянии с отраслевыми и местными руководителями, направлявшими гнев населения на Москву, и если бы оно при поддержке демократов было эффективней в социальной политике и поддержке тех, кто действительно не может выплыть сам, если бы вовремя пришла финансовая помощь Запада (но с какой стати там должны были спешить на помощь, учитывая прошлые десятилетия противостояния и текущий хаос) — все могло пойти иначе и через год-два точка перелома осталась позади. Если бы да кабы…

Реформы пошли по принципу «шаг вперед — два шага назад», что обернулось крахом промышленного производства и научно-технического потенциала, растаскиванием сырьевой базы, годами тяжелейших страданий значительной части населения и роста организованной преступности. Но нужно помнить, что это была трагедия архаичной, неэффективной и безмерно милитаризированной экономики, вынужденной в одночасье становиться на