Кроме пруда, воды, трав, ей очень понравилась компания купальщиц; в какой-то момент придумали они игру в сложные слова с дефисами (они назвали ее «игра-антидепрессант»), как в города, но не совсем, не по последней букве, просто одна говорит слово, за ней вторая другое, по кругу, главное — не останавливаться. Ну, скажи какое-нибудь слово с дефисом, а я тебе другим отвечу.

— Гуляй-Поле.

— Камень-Гром.

— Кин-дза-дза! — подхватил развеселившийся Лузин.

— Давным-давно.

Порозовев, Сплюшка сказала с порога:

— Пошло-поехало…

Они играли в игру купальщиц с Сергиевского пруда: трын-трава, чижик-пыжик, шито-крыто, шиворот-навыворот, подобру-поздорову, Чудо-Юдо, терем-теремок, зима-лето-попугай. меч-студенец, лестница-чудесница, бизнес-ланч, ангел-хранитель, сам-друг, ура-патриот, флигель-адъютант, статс-дама, битте-дритте, немец-перец-колбаса, аты-баты, селф-мейд, — пока их не остановил Кипарский, с улыбкой сказавший, входя:

— Физкульт-привет!

Очевидно, он переодевался в кабинете, явившись из какого-то пыльного бумажного Клондайка, голова его, вымытая под краном, повязана была носовым платком, был он бос, что заставило Лузина воскликнуть:

— Чин-чинарем дзен-буддист!

Взяв трубку допотопного телефона своего, услышал Лузин взволнованный голос Шарабана:

— Привет, я про Мраморный дворец, ее там нет!

— Привет, кого? — осведомился Лузин.

— Табакерки с мартышкой.

— Откуда сведения?

— От кузины, у которой взял я после получки пригласительный билет на открытие выставки, нам с тобой отксерить.

— Может, она забыла?

— Дудки, она все помнит лучше нас двоих, вместе взятых, портрет с алым плащом и розой есть, а белая пакетная табакерка отсутствует, одне фигурки фарфоровых заводов, нашего императорского, немецкие, французские.

— Жалко, — сказал Лузин. — Так уж я настроился посмотреть. Может, куда переставили, не заметила?

— Я так понял, ничего там не переставляли, экспозиция повторяла квартирную развеску и квартирную расстановку, никаких дизайнерских атомных задумок молодых сотрудников. Старик, говорит кузина, каждый день ходил в Мраморный, как к себе домой, немножко жил там в родном интерьере.

Старик ходил в Мраморный дворец, как в родной дом. Он скучал без вещей, а они скучали без него. Едва входил он в первую залу, как все в ней менялось, словно неживое оборачивалось посмотреть на него, будто улыбалось, одушевлялось; дни, годы, века, коими пропитаны были собранные и отреставрированные братьями антики, приходили в движение, чтобы принять его в невидимые теплые волны свои. Он возвращался в пустую квартиру в час, вливающий в окна, дворы, снега кобальтово-синий театральный свет. Гулко звучали в лишенных мебели, картин, былой полноты комнатах шаги его.

Телефон в изменившейся акустике заливался соловьем.

— И что же? — услышал он одинаковый ястребиный голос одного из незваных гостей (по телефону он их путал; да ему и дела-то до них теперь не было). — Ее там нет! Вы оставили ее себе мне назло?

— С кем имею честь разговаривать? — произнес старик сухо. — Кого нет и где? О чем вы?

— Вы прекрасно знаете, с кем говорите. В Мраморном пакетной табакерки, которую я хочу иметь, нет. Я прошу вас — вы слышите меня? — одуматься и отдать ее мне.

Старик положил трубку на рычаг, пошел на кухню, где стоял соскучившийся верстак, сиротливый рабочий стол, висели на стенах несколько пустых золоченых барочных рам, и поставил на огонь древний закопченный чайник.

Телефон звонил, не останавливаясь, четверть часа, полчаса, сорок пять минут.

— Перестаньте звонить мне, — сказал старик, устав от оголтелого звука в вакууме комнаты.

— Я обыщу твою чертову квартиру, — поведал ему звонящий, то ли второй, то ли все тот же.

— Кто тебя сюда пустит? — осведомился старик.

— Я сам войду. А ты о своем тупом упрямстве еще пожалеешь.

Наконец-то телефон замолчал, зажглись уличные фонари, но в доме старого антиквара уже не блестели в их фиолетово-желтом, неярком свете алмазными блестками хрусталики люстр и жирандолей, не включал свои алые, зеленые, желтые, умбристые стекла витраж южного окна величиной со школьную тетрадь.

Тут снова зазвонил обретший оперную постановку голоса телефон, старику на этот раз удалось выдернуть шнур, располовинив старомодный, почти сросшийся за полстолетия телефонный разъем.

В самый холодный понедельник зимы Шарабан опоздал в контору на три часа. Уже пригорюнилась Сплюшка, прилежно принесшая тетрадку с домашним заданием, сочинением, уже простыл след уехавшего без литературного консультанта в чью-то избавляющуюся от библиотеки проданную квартиру недовольный Кипарский, а Лузин в очередной раз дал себе клятву бросить курить, когда появился опоздавший, промерзший, усталый, ликом темен.

— Ты откуда?

— Со двора таврической половины нашей улицы.

— Что ты там делал?

— С жильцом беседовал.

— Зачем?

— Лузин, — сказал Шарабан, снимая куртку, — старик близнец Р-ский не просто погиб, его в том дворе свора сук до смерти забила. А ему было за восемьдесят, ты знаешь.

В коридорчике за дверью разрыдалась Сплюшка. Всхлипывая, приговаривала она про второго матушкиного дядю, старика, заступившегося за юношу-пианиста в дни «культурной революции», дядю избили до потери сознания хунвейбины, он прожил калекой еще два месяца. Она рыдала, приговаривая: «Как же… как же… старого уважаемого почетного человека (“Почтенного”, — машинально поправил Шарабан, — или “всеми почитаемого…”)… такой подарок городу сделал…» Лузин заставил ее выпить глоток резервного коньячного шкалика, она замолкла, долго умывалась в кухонном закутке, ушла, надвинув детскую ушаночку до бровей.

— За что? — спросил Лузин.

— Ты не местный, блин, что ли? из-за бугра, едрёнть, приехал нонича? За что? да как десятки людей с начала девяностых (бандюг с ворами не считаю, об их разборках не ведаю), ни за что, не за понюх табаку, просто так, день открытых убийств.

— Я не вообще тебя спрашиваю, — чуть охрипшим, севшим голосом сказал Лузин, — а про данный случай. Вообще я в курсе.

— Кто я?! — вскричал Шарабан, запьянев неожиданно с ходу от остатков малой толики резервного коньячка, ударив себя в грудь. — Я никто! Я утлый раб! Будь я богат, со связями, заплатил бы хоть сколько, нашли бы мне убийц!

— И что? — спросил Лузин с порога. — Пришил бы ты их лично?

— Ты куда? — спросил Шарабан, — рабочий день в разгаре.