— Портрет выросшей Сары… — произнес Лузин. — Ты бы попросил у нее билет на подержание, мы бы по цветному ксероксу сделали, тебе и мне. После получки.

— Попрошу. Можно, опять-таки после получки, в Мраморный сходить, парсуну натюрель посмотреть. И табакерку с зеленой мартышкой.

— Годится! — вскричал Лузин.

Снег валил стеною, тихие огромные хлопья, стемнело раньше, чем ожидалось, началось вечернее чтение с сожженной — и сочиненной тем, кто читает с воздуха, хранящего память о дыме, полном призрачных палимпсестов развеянных писем, испепеленных черновиков, — записки английской королевы Софии-Шарлотты подруге юности, отправленной из Лондона в Ревель с нарочным, своим человеком, проследовавшем через Стрелитц либо Миров.

Сара помедлила, глядя в даль, где зимние воды не несли корабля издалека, перевела глаза на пруд (конькобежцы катались, точно нанятые актеры, один в черной накидке), медленно подошла к камину, и алый плащ пламени охватил взметнувшийся было, чтобы тут же свернуться, превращаясь в пепел, листок бумаги из Лондона с отпечатками пальцев коронованной подружки детства».

— Последние страницы нашей книжечки вырваны, вместо них подклеены листки блокнота в клеточку, — восстановлено по памяти близко к тексту? — аккуратным своеобычным почерком написано от руки.

«Кажется, письмо шевалье к знакомому аббату приведено не полностью, то ли сознательно допущены пропуски , то ли цитировалась эпистола не с начала. Отправитель пишет адресату о Семилетней войне, времени, когда был он адъютантом маршала Брогли (или Броглио?), о моменте, когда со сломанной ногой, кое-как перевязанной, зафиксированной лангеткой, мчится он к королю, опережая чужих и своих курьеров, чтобы сообщить Людовику XV новости об участии в альянсе России, о победе под Прагой; тронутый его храбростью, фанатичной преданностью монарх посылает охромевшему вестнику личного хирурга свидетельство о присвоении звания драгунского лейтенанта и золотую табакерку, украшенную королевским портретом в жемчужной оправе. Честно говоря, пишет д’Эон, я был польщен и очарован; хотя мечтал о другой табакерке, попроще, подешевле, где вместо короля смотрела бы на меня маленькая мартышка с глазами цвета… но что об этом говорить, королевский подарок, в отличие от короля, должен был выручить меня в будущем.

Внизу страницы, — писал старательный переписчик, — мелким шрифтом набран был комментарий следующего содержания: «Тоннеровский старик, которому за восемьдесят, и который в момент написания этой книги еще здравствует, бывший брадобрей, веселый рассказчик, живой сборник старинных легкомысленных анекдотов, для которого воспоминания о д’Эоне — нечто вроде поэтической антологии (в его возрасте частенько живут прошлым), поведал нам несколько месяцев назад, что он лично отнес и заложил для шевалье августейшую табакерку с королевским портретом в местный ломбард». Комментарий, очевидно, принадлежит соседу д’Эона по Тоннеру, разминувшемуся с ним во времени, автору адаптированной и отредактированной своеручно биографии шевалье, написанной в соответствии с рукописями, переданными ему дэоновскими родственниками, некоему Гайярде; похоже, что знакомство с записками шевалье продвинуло его биографа по литературной части…

Далее шевалье, обращаясь к аббату, рассказывает, как пришлось ему поменять мундир драгуна на женское платье до конца дней своих, в словах его звучат нескрываемое отчаяние, злость, желчь. Тут переписчик дает волю эмоциям своим, приписав на полях четверостишие, цитату из стихотворения скромного советского поэта: «И, подвластные вечному чувству, / донесутся из мрака времен / ропот совести, тщетность искусства / и подавленной гордости стон».

Объяснениям причин сего затянувшегося маскарада посвящена следующая страница письма.

Версий несколько. Переплетаясь, они превращаются в стечение обстоятельств. В какой-то момент д’Эон начинает угрожать королю, почти шантажирует его возможным преданием гласности королевской тайной переписки, запутанных политических интриг, грязных историй с несовершеннолетними девочками, — его нейтрализуют, превращая в двусмысленное существо, шута, гермафродита, достойного осмеяния, а не доверия. Против шевалье строит козни последняя любовница короля. Став мужчиной, расставшись с образом дамы, подружки, д’Эон может скомпрометировать английскую королеву Софию-Шарлотту, поскольку ее первенец (в случае, если не единожды ночевавшая у Софии-Шарлотты перед свадьбой дамуазель на самом деле мосье…), нелюбимый сын Георга III, будущий Георг IV, с большой вероятностью сын д’Эона. Наконец, самый нелепый момент, чиновный: если государство за заслуги перед государством назначило пенсию (позволяющую жить, не испытывая нужды, не нищенствуя) девице де Бомон, девице и надлежит деньги получать.