Всезнающий и всевластный начальник тайной полиции де Сартин говорит д’Эону при личной встрече: «Вы не можете снять свой маскарадный костюм, не принеся бесчестья самому себе и правительству, которое предписало вам его надеть. Устройте скандал, разорвите деловой контракт, вами же, кстати, подписанный, — сначала вы потеряете пенсию, потом свободу, а может, и жизнь. Вы говорите, что хотите уехать в Англию. Принесите письменное разрешение от английской королевы на пребывание в ее стране в мужском наряде. Не думаю, что вам удастся обзавестись такой бумагой».

После смерти Людовика XV д’Эон обращается к Людовику XVI с просьбой о разрешении вернуться в мужской образ: и что же? — он получает отказ. А в ответ на абсурдную отчаянную записку об отсутствии — за ненадобностью — женского гардероба королева Мария-Антуанетта направляет к нему лучшую свою портниху и на государственные деньги экипирует его самым блистательным образом.

К концу жизни д’Эон дает уроки фехтования (владел шпагой он виртуозно), задрав юбки, под которыми надеты были мужские панталоны. Заметим, что в письме шевалье не представлена была версия о намерении после смерти врага своего, графа де Герши (чуть не отравившего д’Эона), вызвать на дуэль его сына, из-за чего матушка графиня де Герши умолила короля оставить шевалье девицею, объявить его шевальерой, с дамой драться на дуэли было нельзя, а в исходе возможного поединка никто не сомневался, д’Эон дуэлянт был отчаянный, всегда побеждавший.

И если в середине письма вдруг возникает образ Санкт-Петербурга, утопающего в снегах зимы, коей нет конца, блуждающего в белых ночах, пронизанных фейерверками празднеств, маячат портреты девочки и девушки да безвестного малютки с саночками за дворцовым окном с обезьянкой, — в конце письма за последним отточием вижу я нищую старуху со шпагой, бредущую в лондонском тумане, распродающую остатки своей библиотеки, умирающую без помощи и сочувствия, предоставляющую докторам бездыханное тело свое, чтобы набежавшая для освидетельствования любопытствующая медицинская комиссия шакалов написала заключение: тело принадлежит состарившемуся мужчине безо всяких признаков гермафродита либо женоподобного существа. Тут и возникает в воображении моем герой рассказа Гайто Газданова «Княжна Мэри», старый бедствующий русский эмигрант, подписывавший статьи свои в парижской газете именем этой самой княжны, над чьей жалкой, лишившейся жизни плотью (морщины, старые кости) плывет, растворяясь в воздухе, образ юной прелестной княжны Мэри. Прощай, девица де Бомон из дворца на берегу Мойки, за которой не прочь были приволокнуться на маскараде Людовик XV и Бомарше.

И — чуть не забыла! — без связи с чем бы то ни было возникали строки в середине абзаца, посвященного путешествию д’Эона в Петербург: “О, Линор королевского рода, птичка в клетке зимнего сада! Если выну из волос твоих заколку, пропитавшуюся запахом вербены, рассыплешься ли ты на соцветья, из которых создана волшбою?”»

После чего рука переписчика, а мы уже поняли, что то была переписчица, наклеила репродукцию известных фарфоровых цветов, легендарного белого букета Петра Иванова, второе столетие остающегося тайной тайн.

Далее следовало: «Люблю помнить. Люблю читать».

И подпись: Анелла Платонова.

— Труды и дни моего московского друга, недавно уехавшего от нас навсегда, — это отдельная песня, — задумчиво произнес Шарабан, допивая шкалик. — Его последнее эссе именовалось: «Дома старообрядцев и деревня Лампово, или Осень в Барселоне».

— Каков талант к названиям, — заметил Лузин.

— Это что. «Дом как сочетание климатических, эргономических, религиозных, мифологических, национальных и личностных факторов на перекрестьях широт-долгот, севера-юга, запада-востока в столпе зенита-надира» — так назывался его базовый труд. Он сравнивал планировку южных и северных городов, городов с плоским и холмистым рельефом, а также с реками и без оных, городов приморских, горных, равнинных, оазисных, пещерных, подземных. Города были похожи один на другой, все, кроме глинобитных москитно-термитных. Он сравнивал чум, вигвам, юрту, иглу. Его смущали подобия, хотя должны были бы радовать. Встречались исключения из выведенных им правил, например, строения Гауди (потому он все время вспоминал Барселону), — но и тут находились аналогии в виде крепостей, замков и городов, возводимых детьми и некоторыми взрослыми на отмелях всех акваторий из капающего с пальцев мокрого песка.

Им задумана была классификация подземелий и лабиринтов, которой он не осуществил. Я предлагал ему написать эссе «Базис, фазис и оазис», а также маленькую преамбулу о краеугольных камнях с абзацем, являющимся данью традиции замуровывать кого-нибудь в фундамент либо стену либо на крайний случай в подвале с почетом хоронить. А он встречно предложил мне написать на эту тему небольшую поэму с прологом и эпилогом.

— Ты написал? — спросил Лузин.

— О, нет, — отвечал Шарабан. — Для меня это слишком сложно. В юности у меня было только два повода для поэм: любовь и воображаемая, прости, не к ночи будь сказано, встреча с нечистым. Еще он предлагал мне совместный труд в форме диалога о музейных вещах. Вещь сегодняшняя и двухсотлетней давности, потерявшая отчасти свою функцию, разные с ними взаимодействия. У него и название было придумано: «Отпечатки времени». А я под парами шампанского, рома или «Солнцедара» предлагал другое название: «Временность дактилоскопических радостей и печалей». Ну, чушь, само собой. Старинный предмет, говорил я ему, пьяный, конечно, — для нас как письмо, на которое мы не можем ответить.

— Причем написанное не нам, — усмехнулся Лузин, — но нами вскрытое без особой надобности. И это еще в лучшем случае. Музейный предмет постаринней да поиностранней вообще подобен легендарной рукописи Войнича: язык неведом, к шифру ключа нет, алфавит без аналогий, ботанические картинки мифологических растений, то ли тринадцатого века инкунабула, то ли пятнадцатого, то ли никакого века никоторого числа марсианская подделка.

— Еще он собирал, — продолжал задумчиво Шарабан, — всякие архитектурные казусы. У него имелась небольшая коллекция утраченных деревянных дворцов Растрелли, включая каменный дворец Вяземского у Сенной. А также текст письма Якова Брюса-второго, связанного со сносом ансамбля масонских баженовских зданий в Подмосковье: «сия архитектура оскорбительна…» Он собирал башни: Сухаревская, Меншиковская, дроболитная, Пеля на Васильевском; почему-то к ним относил он и растреллиевскую непостроенную колокольню Смольного собора. Неосуществленные проекты и их влияние на умы и пространства вообще были его коньком. У меня где-то хранится его письмо о Витберге и Тоне, о проекте храма Христа Спасителя на Воробьевых горах, постройке его на другом месте, взрыве, бассейне на месте взрыва (где, кстати, мы, два дурака подшофе, любили под первым снежком Покрова плавать, когда навещал я его в первопрестольной) и последующем новоделе. Фундаментальное письмецо. Получал я от него, помнится, послания о казармах, конюшнях, манежах, банях, рынках и о закопанных каналах, но он велел мне их сжечь, не желая разрабатывать сюжет, но боясь плагиата. Видел я у него подробный план астрологического исследования начал и окончаний строительств, но он сжег его сам.