Заснеженное дерево стучится замерзшими ветвями в окно моегокабинета. Желтые, как самаркандские лимоны, синички весело щебечут в лучахкороткого зимнего солнца, а розовые яблоки снегирей ершатся и молчаливовскидывают серебристо-серые крылья, греясь на декабрьском морозе. Жизнь неспит, жизнь созидается и зимой, и ночью, Жизнь Живет.

В перерыве между психотерапевтическими сеансами два«канатных плясуна» пьют традиционный кофе и весело смеются.

У нас забавная профессия: мы не сострадаем, мы умеемпреодолевать страдание. Чтобы Жизнь созидалась, мнимые ценности нужно отпеть ипохоронить со всеми подобающими им почестями — мертвым не место в царствеживых. Мы патологоанатомы мнимых ценностей и акушеры радости — что у нас запрофессия?

Шумной толпой в кабинет вваливаются смеющиеся обитателиклиники, с десяток, может, больше. Смущаются, теснятся, переминаются с ноги наногу. Блестящие глаза, улыбающиеся лица, поздравления, шутки, смех и прочиеподарки благодарной радости.

На Новый год клиника должна опустеть, а я надеюсь, чтокогда-нибудь «канатные плясуны» и вовсе останутся без работы. Безработные, онипереквалифицируются в Танцоров.

* * *

Внезапно с улицы донесся странный, сначала едва различимый,но с каждой минутой все возрастающий шум, он стремительно приближался. То игралмарш. Веселый марш из какой-то старой, знакомой по детству телевизионнойкомедии.

Мое окно глядится во двор, так что я вышел из кабинета ипрошелся по коридору. Все, кто был здесь, буквально прилипли к окнам и звонкокричали: «Смотрите! Смотрите! Ничего себе! Смотрите!»

Я подошел ко окну. Улица пестрела смеющимися людьми вразноцветных карнавальных костюмах. И тысячи инструментов огромного, слаженногооркестра рождали мелодию этого веселого, призывного марша: «Пам-па-ра-пам-пара!Пам-пам! Пара-ра-пам-пара!»

Золотистые трубы гремели дыханием трубачей, барабаны задорноподпрыгивали в руках виртуозных барабанщиков, звенели литавры, заразительнотрещали кастаньеты, бряцали погремушки, струнные исходили на свист. Танцующие,протянувшиеся вдоль всей улицы, ликовали!

Впереди этой бравой процессии, пританцовывая, шагалзагадочный церемониймейстер в длинном белом хитоне, опоясанный золотойбечевкой, лихо вращая длинным лучащимся жезлом. Я узнал его.

«Заратустра!» — пронеслось в моей голове.

Я сорвался с места и побежал. Управляясь с тростью, какгребец с веслом перед ревущим водопадом, подскальзываясь на ступеньках испотыкаясь, я бежал, почему-то испуганный, бежал, влекомый этими чарующими,незатейливыми звуками, доносившимся, казалось, из самого моего детства:«Пам-па-ра-пам-пара! Пам-пам! Пара-ра-пам-пара!»

Наша улица, обычно такая пустынная, тихая, запорошеннаятеперь ослепительно-белым, только что выпавшим снегом, открылась мне пестройрадугой сочных цветов.

Арлекины, шуты, клоуны и комедианты, акробаты на катящихсябатутах, жонглеры, пожиратели пламени, ловкачи на длинных ходулях, люди-птицы согромными клювами, диковинные животные, драконы, извивающиеся над толпой надлинных подпорках, окружали меня со всех сторон.

Музыка, пение, хохот, крики, взрывы петард и хлопушекоглушали. Блестящие трубы, факелы бенгальских огней, яркие страусиные ипавлиньи перья, струи серпантиновых лент, целые облака конфетти, блестящиераскидайки, прочая мишура, красочные барабаны, тысячи вздымающихся рук, маски,наряды, флаги пестрили в глазах.

Растерянный и отчего-то встревоженный, я пытался разглядетьсреди них Заратустру. Толпа мощной волной двигалась к набережной, он былвпереди. Я увидел его, он оглянулся, мы встретились глазами. Он улыбнулся ипомахал мне своим церемониймейстерским жезлом, на мгновение у меня отлегло отсердца, и я поднял в ответ подаренную им трость.

Он улыбнулся мне тихой улыбкой и вдруг исчез, словноиспарился. Мне показалось, он упал, и снова невероятный испуг пронял меня сголовы до пят. Расталкивая толпу, я кинулся к тому месту, где только что стоялЗаратустра. Я путался в серпантине, торопливо раскланивался с участниками шествия,которые радушно предлагали мне присоединиться к их празднеству.

Я испытал вдруг какое-то невыразимое отчаяние, и непрошеныеслезы проступили на глазах поверх учтиво улыбающейся маски. Я бежал,расталкивал, раскланивался и бежал дальше, расталкивал, раскланивался и бежал,бежал… А музыка все гремела и гремела: «Пам-па-ра-пам-пара! Пам-пам!Пара-ра-пам-пара!»

Он лежал на снегу в белом хитоне, расшитом звездами,подпоясанный золотой бечевкой. Шествующие аккуратно обходили его, словно незамечая, и двигались дальше, на набережную — и вправо, и влево, поднимались напарапет, спускались прямо на замерзшую реку, двигались по мостам, заворачиваливо дворы, на соседние улицы… Они шли и шли, а он лежал, лежал так, словнопросто прилег отдохнуть, на время, так, по сиюминутной прихоти.

Его голова стала совсем белой, как овечья шерсть, как снег,а босые ноги горели, словно раскаленная добела медь. Я упал подле него наколени, обнял за плечи, поднял дрожащими руками его в миг отяжелевшую голову…Заратустра открыл глаза, ясные, мерцающие нежным огнем, тихо улыбнулся ипрошептал голосом тысячи убегающих вод:

— Радостно…

Его дыхание остановилось, глаза поблекли, губы сомкнулись. Яприжал его серебряную голову к своей груди, где все еще билось сердце, теперьсильнее. По моим разгоряченным на морозе щекам покатились холодные, соленыеслезы. Я сидел так долго, раскачиваясь и улыбаясь в пустоту.

Шествие казалось нескончаемым, улица — магическим рогомизобилия, чем-то бездонным, бесконечным, дарящим — бездной. И эти счастливые,легкие в своем веселье люди в карнавальных костюмах всё шли и шли, шли и шли!Они были подобны реке, вышедшей из берегов, они заполняли собой весь город,раскрашивая его яркими красками. Не останавливаясь, они шли и шли дальше, черезграницы, через время, под хрустальными небесами, в окружении фаянсовых облакови бисерной россыпи звезд.

Темнело. С неба в тусклом свете уличных фонарей посыпалисьпушистые хлопья снега. А мы так и сидели посреди улицы вдвоем — он и я. Моиглаза были закрыты, я слушал тишину, обреченный, и слышал только размеренныеудары моего сердца. Но вдруг прямо под моими руками началось какое-тошевеление… Взволнованный, я поднял отяжелевшие веки.

И третий раз я испытал ужас: тело Заратустры, тело,сомкнутое в моих объятиях, на глазах обращалось в белесый пепел. Оно горело,горело изнутри, стремительно, жадно! Я вскрикнул и, что было сил, прижал к себеЗаратустру! Его тело нежно спульсировало в ответ, и частички белого пеплазашевелились, словно маленькие крылья ночных светящихся мотыльков. Отрываясь отснедаемого бирюзовым огнем тела, они обращались в бабочек — разноцветных,воздушных, сияющих.

Через мгновение уже тысячи крыл заботливо трепетали вокругменя. Они танцевали — веселые, неугомонные, нежные. Они касались моего лица,призывно тыкались в него хоботками и поднимались к перламутровому вечернемузимнему небу.