Моя тень показалась и обошла меня кругом. Я оцепенел.

— Что? Что еще? — снова спросил я. — Что тыхочешь сказать мне? Ты тоже просишь меня о помощи? Ты хочешь, чтобы я не гналтебя прочь?

В ответ тень только дрогнула.

— Я не хочу отбрасывать тени.

— Для этого ты должен стать светом, — загадочнопропела моя тень.

— Зачем ты обманываешь меня? Ты не хуже меня знаешь,что светом нельзя стать. К чему искушать, к чему эти игры? Я устал от тебябегать, этого больше не будет! У меня не осталось больше времени. Скоро, оченьскоро ты оставишь меня, ибо скоро меня не будет.

— Ты хочешь освободиться от меня раньше времени? —ехидничая, пропела моя тень.

- Ты снова играешь в игры! Бремя — это только слово, —сурово ответил я своей тени.

— Всё в этом мире — слова. Ибо имя суть кожа.

— Формы переменчивы, это самая большая игра. Я усталиграть в игры. Это ни к чему.

— Тогда наступи на меня, наступи! Может быть, можноменя раздавить? — она читала мои мысли, она искушала меня.

— Это снова формы, только формы, — я разгадывал еекозни.

— Я твой вечный спутник, — зло прошипелатень. — Я твое одиночество! Ты можешь оторваться от меня, если попытаешьсявзлететь, но ты не можешь уничтожить меня, негласно я буду преследовать тебявсюду! Цепи одиночества едины для всех!

— Знаешь, а я ведь не боюсь тебя, — это былостранное ощущение. — Нет.

Тень задрожала.

— Ты дрожишь? Тебе холодно? — мне становилосьсмешно. — А мне тепло, я чувствую тепло!

— Ты не сможешь, не сможешь! — приступы еенегодования были вызваны нарастающей с каждой секундой слабостью. — Ты несможешь преодолеть свое одиночество! Не сможешь!!!

— Это ведь тоже слова, слова! — я начиналсмеяться. — Это тоже игра! — я хохотал. — Я больше не играю! Неиграю! — смех распирал меня изнутри, мощным потоком света он шел из меня,вырывался наружу, и, сотрясаемый смехом, я становился невесомым. —Танец! — крикнул я наконец, став самим звуком, и сотую долю секунды янаблюдал взрыв, вспышка яркого света раздвинула и мгновенно поглотилапространство.

* * *

Распластавшись, я лежал на полу, мышцы вытянули мойпозвоночник, словно огромный лук. Спазм, стягивающий каждую частицу моегосущества, мгновенно разжался…

Я открыл глаза и увидел над собой Заратустру.

— Плясун стал Танцором? — утвердительно прошепталЗаратустра.

— Да, — еле слышно ответил я.

Мои веки отяжелели, я сжал в своей руке его руку, испокойный сон поглотил меня без остатка.

Операция назначена была на полдень. В одиннадцать мнесделали премедикацию, одели, как полагается, — во все чистое. Дурманповязал сознание, происходящее казалось мне рисунками замедленной киноленты.

Действия персонала размеренны, все спокойны и неторопливы —обычное дело. На каталке меня перевезли в операционную. Яркий свет гелиевыхламп нежил глаза. Хотелось спать.

Анестезиологи говорят со мной на плохом английском, которыйя понимаю еще хуже. Впрочем, им незачем себя утруждать, я и так помнюнеобходимое из академического курса. Все эти манипуляции, которые кажутсянесведущему человеку мистическим действом, мне не в новинку, даже заурядны вкаком-то смысле.

Хирургическая бригада моется, на столе поблескиваютинструменты. Всполохи разворачиваемых простыней нежно-голубого цвета подобныритуальному «танцу с покрывалами». Моей голове предстоит исполнить роль спелогококоса из рекламного ролика. Мерное жужжание электрического сверла…

Говорят, я пережил клиническую смерть. К смерти, конечно,это не имеет никакого отношения. Просто остановилось сердце — великое дело! Номозг, мой поврежденный мозг был еще жив. Больной, изуродованный, он непреклоннои отчаянно цеплялся за жизнь.

Да, вся наша жизнь, вся без остатка сосредоточена в этойстранной, по сути, совершенно бездушной машине рефлексов. А ведь любаятравинка, любой стебелек с легкостью обходится без этого сложнейшегоприспособления, без этого никчемного посредника. Их жизнь непринужденна в самомсвоем основании, она безусловна. Свобода не в выборе, а как раз в этойабсолютной безусловности.

Воля — не есть ли она проявление высшей слабости? Неявляется ли она тем наростом, той шероховатостью, той опухолью, чтопрепятствует естественному движению, движению шара по приготовленному для негожелобу? За свои страдания мы виним ухабистую, дурную дорогу, не замечая, чтоэто наши собственные наросты создают возмущающее нас сопротивление.

Пассивность — это отказ, потому воля, как бы ни превозносилиее теоретики человеческого, отнюдь не активность, а только еще одна формапассивности — агрессивная пассивность.

В нас все перепуталось: пустое обрело форму и вес,фактическое — потерялось. Мы заложники досадной ошибки, мы заложники своего. Убогатого плохой сон, мы сторожим пустоту, мы стражники пустоты.

Мысль — это фетиш, заслоняющий реальное от реального. Мирсловно пронизан мыслью, но ее нет в Нем, она же упраздняет Его. Посредствоммысли воля обретает форму. Мысль отрицает, ее созидание — лишь обманвосприятия.

Мы сбились с пути, нам кажется, что мы ходим по кругу, ноэтому не стоит удивляться. Звучный лейбл «вечности» оправдывает нашу ошибку.Непризнание ошибки делает ошибку ошибкой.

На операционном столе я ощущал свое сознание, как нечтосамостоятельное, отделенное, что-то очень малое, что-то, трепещущее в своейникчемной замкнутости. Между мной и моим сознанием возникла и четкоопределилась некая дистанция, но этот разрыв не был утратой, он сталобретением, обретением утраченного.

Я ощутил себя телом — мясистым, тяжелым, даже грузным,разваливающимся, как спелая гроздь в руках виноградаря. Мгновение пробуждениябыло телесным.

Души не существует. Есть лишь тело, одухотворенное жизнью;одухотворенное от слова «дышать».

Очень хотелось пить, но мне лишь смачивали влажной салфеткойгубы. Капля росы, капля-линза, преломляющая свет на качающейся травинке.

Я не стал ощущать себя малым, отнюдь. Напротив, теперь ябольше, чем когда бы то ни было, больше, чем я мог бы себе представить.

Граница утрачена с обретением тела, а не благодаря вычурномупафосу души. Все встало на свои места.

Я проснулся поздним вечером. В палате совершенно темно.Заратустра стоит у окна, прижавшись лицом к тонкой оконной раме, глядя в ночноенебо. Окно огромно, он стоит в окружении звезд. Тихо.

Млечный Путь виден нам на плоскости и только поэтому кажетсянам дорогой. Мы знаем, что это обман, но мы настойчиво повторяем: «Путь. Путь.Путь». Нас, потерявших собственное основание, гонит тревога, а мы ищем пути и дороги,чтобы облагородить и оправдать собственную слепоту.