Теперь я уже хорошо знал, как следует двигаться, и земляснова не подвела: качнувшись, она побежала у меня под ногами. Так следовал якакое-то время, пока не упал внезапно, споткнувшись.

— Ааа! — заорал человек, скрытый ворохом опавшихлистьев, о которого запнулись мои быстрые ноги.

— Кто тут?!

— Тот, кто слит с природой, изучая ее, черт бы тебя побрал,нарушитель спокойствия! — негодовал потревоженный мною человек.

Через секунду он поднялся с земли, попутно отряхиваясь, ипосмотрел на меня ожесточенными глазами, полными слез, — так был онвзволнован. Я же увидел, что по рукам его течет алая кровь.

— Что с тобой?! Ты весь в крови!

— Это вы в крови, вы все! Вы пустили кровь природе, выизуродовали мир! — возмутился окровавленный, и снова слезы проступили наего глазах.

— Покорно принимаю твой пафос, но неужели же думаешьты, что кровью своею сможешь восполнить возникший теперь недостаток?

— Я не восполняю, я соединяюсь с природой! Пиявки пьютмою кровь — так узнаю я пиявок! Я един с этим миром, ибо мне известны законы его,мне ведомы его желания, мне понятны его устремления! Я служу миру, я отдалсяему, я сочетаюсь с миром священным браком познания, за это он вознаграждаетменя своим величием! — изучающий пиявок исполнился благородства и важноповел плечами.

— Но отчего ты решил, что твой мир — это мир пиявок?Почему ты не идешь, например, к людям?

— Ненасытны и злы твои люди!

— Пиявки добрее? — удивился я, глядя, как кровьстекает по дрожащим пальцам моего собеседника.

— Пиявки естественны! — негодовал человек.

— Но разве естествен ты, человек, ушедший от людей?

— Мир, мир!… - иступлено повторял человек, изучающийпиявок, и все его бескрайнее одиночество открылось мне в этом крике.

— На что он тебе, если так ты несчастен? — тихоспросил я своего собеседника, когда сорвался он, наконец, на плач, что можетвызвать лишь жалость.

— Я делаю большое дело, это важно, важно! —повторял он сквозь слезы.

— Важно не то, что ты делаешь, а важно то, что ты есть.В противном случае ничего ты не сделаешь, что бы ни делали как бы ты ни старался.Мир не знает слез, лишь на боль свою реагирует он слезами. И вижу я, что слезытвои не от физической боли, но от внутренней муки — ею приветствуешь ты мир,такова твоя благодарность!

Теперь ты гордишься, что кровью своею накормил ты пиявок?Что ж, ты прав, но смотри — видишь, как они лопаются от переедания? Не жизни тыслужишь, а жаждешь уничтожить ее в ней же самой, проповедник уничтожения! Да,ты прав, ибо нет лучшего способа развалить нечто, как сделать это изнутри.Поверь, ты добьешься поставленной цели, но разве есть в этом смысл?

Познать Мир без слез, познать его радость — вот к чемуподлинно стремится твое нежное сердце. Я знаю об этом, ибо это и моеустремление. И вот что скажу я тебе: пока не осознаешь ты одиночества своего,будешь топтаться на месте, а мука твоя сменится безысходностью или благороднымбезумием, так кончает всякий, изучающий пиявок. Осознай же свое одиночество ииди к Заратустре — он не проповедует, но дарит!

Так говорил я с человеком, приумножающим уничтожениесобственной кровью. Потом я оправился, превозмогая усталость, и поспешилдальше, ибо не переставал я слышать еще крик о помощи.

Но не прошло и десяти минут, как я снова повстречалчеловека, на сей раз беснующегося. Он лежал подле скалы, корчась от судороги, ипричитал, словно был в забытьи:

«О, как же я несчастен! Как несчастен! Только я один знаю,как тяжелы муки человеческие, ибо я бросил мирозданию вызов! Восстал я противвеликого Ничто и понял, сколь бессмысленно жить!

Я одинок! Я совсем одинок! Мир холоден и глух. Всебезысходно, все пусто. О, как нелепо существование! Кто скажет, что бьется всердце моем, если не механизм бездушный?! Всё тлен!

И Бога нет, и Он есть! Он мое горе, мое страдание, моясокрушающаяся душа! Уж лучше бы Он умер! Распни же меня, распни, но дай знать,что Ты есть! Пусть дурной, пусть ужасный, несправедливый, но есть!

Но Ты молчишь, Ты молчишь, Ты безответен! Я одинок!!!»

Долго слушал я эти причитания, сначала с озабоченностью,затем с вниманием, потом с улыбкой, и, наконец, расхохотался. Теперь и я билсяв судорогах, лежа в пыли, но то были судороги громогласного смеха!

Причитающий человек, расслышав мой смех, встрепенулся,словно разбуженный после долгого сна, сел на земле и удивленно уставился наменя. Через минуту прозвучал вопрос:

— Ты друг Заратустры? — спросил незнакомец,вскочили с обличительным видом заткнул кулаки за пояс.

— Я… — я смеялся, не в силах выговорить и парыслов.

— Только друг Заратустры смеет смеяться наднесчастнейшим! — завопил он вдруг.

Но все это выглядело настолько комично, что я стал смеятьсяеще сильнее, хотя казалось, что с большей силой смеяться уже невозможно! Я, какмаленький игривый змееныш, крутился в пыли, сотрясаемый все новыми и новымиприступами смеха. Через секунду сквозь звуки собственного смеха я различилсмущенные подхихикивания.

— Ну ладно, я погорячился, — сказал мой новыйсобеседник после того, как я смог наконец усмирить смех и уселся.

— Да уж, есть малость! — проговорил я и сноварасхохотался. Чародей, а это был не иначе, как чародей, продолжал глупоулыбаться.

— А правда, что Заратустра знает истину? Я хочу, чтобыон поделился ею со мной, попроси его за меня, он тебе не откажет, —заискивающе прошептал чародей.

— И что будешь ты делать с ней! — хохоталя. — Фальшивые монеты штамповать, старый комедиант!

— Я буду каяться духом и искупать свою слабость, —мигом выпалил чародей, словно заправский базарный торговец.

— Тебе же не истина нужна, а ее отсутствие! Иначе какты будешь юродствовать?

— Ты прав, но другому меня не учили, — ответилчародей, явно смущенный своей откровенностью.

— Когда же перестанешь ты быть школяром и взглянешь нажизнь свою непринужденно? Зачем тебе эта мука?

— Но ведь это… — он помедлил, — это своегорода времяпрепровождение.

— Тебе нравится?

— Я не знаю другого.

— Ты создаешь препятствия, чтобы преодолевать их. Тывысасываешь из пальца трагедию, чтобы было над чем плакать. Ты что, разве невидишь, что Мир не знает слез?

— Может быть, ты и прав, но что тогда знает твой Мир?!- возмутился старик.

— Мой Мир? Мой Мир знает радость! — весело отвечаля.