Зар совсем поседел, его голова стала белой, почти сахарной.Он подстригся очень-очень коротко. Множество больших и малых морщинок, кактрещинки на старинной картине, покрыли его живое лицо. В глазах, к счастью, непоявилось грусти, но они стали еще более пронзительными, еще более зоркими.

Я ужасно мучаюсь его волнением, право, происходящее со мнойсовсем того не стоит! Зачем же так из-за меня переживать? Все так естественно —как-то же нужно умирать. Не хочется думать, что все они готовятся к моей смерти,я ведь жив еще пока…, а этого «пока» вполне довольно.

Перелет прошел нормально. Мы в Париже, пока поселились вотеле, но уже завтра меня положат в больницу. Сегодня были на приеме унейрохирурга, меня посмотрели, дообследовали. Операция, по всей видимости,через два дня, паллиативная: частично удалят опухоль и освободят от чрезмерногосдавления зону дыхательного центра.

В сочетании с химиотерапией можно будет еще какое-то времяпрожить, хотя и не долго, а потом отправлюсь на «Елисейские поля», но не на те,что здесь, а на те, куда отправляются с чувством выполненного долга. Хочетсяшутить, так, смехом, уничтожается идеализм, а потому — страх. Его смерть —самая забавная из всех.

Мы гуляем по Парижу, я уговорил Зара сходить в Лувр(впрочем, он и не сопротивлялся), мне хотелось увидеть три заветные картиныЛеонардо. Почему-то никогда не думал, что это возможно, а ведь, в сущности,такой пустяк!

Не столько меня поразил Париж, сколько его люди — всеготовятся к торжеству, очень забавно. Люди все-таки — малые дети, причем вовсех смыслах и во всех ипостасях. Они ждут чуда и как дошкольники, и какдоисторический австралопитек. Они не спешат в этом признаться, но разве это ненаписано у них на лицах?

«Чудо!» Сказка — вот она, предполагаемая человечествомправда жизни, с прилагаемыми в комплекте принцами и принцессами. Всё мы ищем поту сторону, но ведь по ту сторону сказки — только сказочник. Кто же по тусторону чуда? «Если бы Бога не существовало, его следовало бы выдумать», —это мог сказать не только француз, но сказал именно француз.

Наверное, на парижских улицах наша пара выглядит самойзабавной: высокий и статный, седой, но коротко стриженный старик, с юным, каквечная весна, взором, держит под руку весьма, надо признать, молодого человекасреднего роста, взгляд у которого, конечно, не очень, и вдобавок ковыляет онвраскоряку.

Когда у меня начались проблемы с координацией и походкой,Заратустра подарил мне шикарную черную трость с серебряной рукоятью, я еще вдетстве о такой мечтал. Странно, да… И все же очень красивая, правда, я ужевполне с ней управляюсь. Зар называет ее моей удочкой — я ловлю на нее взглядыпрохожих. Люди странно устроены…

Где я очутился? То ли лес, то ли горы, покрытые лесом? Я нетак много путешествовал, чтобы с ходу разбираться в подобных тонкостях. Норастительность действительно странная. Деревья высоченные, с толстыми,благородными стволами и сочной зеленью, наглухо закрывающей небо. У хвойныхиглы длиною с кисть взрослого человека. Земля покрыта жестким темно-зеленыммхом, а трава мясистая, влажная, опутывает стопы, словно карликовые лианы. Этоили лес радиационного происхождения, или Эдем до генеральной уборки!

Я оглядываюсь, мои глаза буквально спотыкаются о старика,стоящего неподалеку. На нем простой наряд из грубой мешковины, длинные волосы,борода до самого пояса, в руках огромная палка с загадочным, массивнымутолщением сверху. Лицо морщинистое, как высушенная репа, глаза почтистеклянные, ели заметные из-под густых нависающих бровей.

— Прорицатель? — почему-то спрашиваю я, без тениудивления в голосе.

— А ты друг Заратустры? — с той же уверенностью,словно лишь для соблюдения некой формальности, уточняет он.

Мне ничего не остается, как только качнуть головой в знаксогласия.

— Зачем вы пришли смущать царство мертвых? — егоброви сошлись на переносице, и холодный упрек блеснул под неморгающими веками.

— Царя или мертвых?

— А ты хитрец! — улыбаясь, дивится старик исимволически грозит мне своей дивной клюкой.

— Это царство мертвых?

— Это мир одиноких.

— Мир одиноких… Понятно, — я выдерживаюпаузу. — Зачем врешь мне, старик? Разве спрашивает прорицатель о будущем унесведущего? Разве может существовать мир одиноких, а не множество одинокихмиров? Разве можно навещать мертвых?

Старик пристально смотрит в мои глаза, но я без трудавыдерживаю его стеклянный взгляд.

— Тебя зовут, — наконец говоритпрорицатель. — Я ничего не слышу.

— А ты не слушай, — отвечает он.

Я перестаю прислушиваться, и меня словно пронзает звуком —это голос, это крик о помощи, крик едва различимый, но по значению своемуабсолютно конкретный: крик о помощи.

— Кто это?

— Тебе лучше знать, — упирается старец и трясетсвоей всклокоченной бородой.

— Это не Заратустра, он там, где молчание. Я не хочуидти на этот крик, он не вызывает во мне сострадания.

— Ты свободен. В царстве мертвых нет ни у кого надтобой, живым, власти, кроме тебя самого. Хочешь — стой, хочешь — пляши, хочешь— пади навзничь, хочешь — иди к Заратустре, он дожидается тебя в пещереодиночества, а хочешь — ступай на зов. Твое дело!

— Прежде чем отказать, следует знать, кому отказываешь.Я пойду на зов. Ты же, старик, — обратился я к прорицателю, — иди впещеру, я не хочу, чтобы Заратустра чувствовал себя одиноким.

— Со мной ему будет вдвойне одиноко, — сказалстарики прищурился, как заправский плут.

— Ты слишком высоко себя ценишь! — рассмеялся я вответ забияке.

— Не люблю я довольных, — насупился прорицатель.

— Их не можешь ты напугать, кудесник будущего?

— Они тревожат сонм одиноких! — воскликнул старикв приступе благородного гнева.

— Ты же знаешь лучше меня, что нельзя потревожитьодинокого — границы одиночества неприступны. Кого же хочешь ты обмануть?

— Да, верно, тебя мне не слопать. Что ж, пойду к твоемуЗаратустре!

— Не обломай зубы, прорицатель конца, они тебе ещепригодятся для доброй трапезы! — так ответил я старику и поспешил на зов,к сожалению, прочь от того места, где, чувствовал я, ждет меня Заратустра.

Я действительно поспешил на зов, но, несмотря на всеприлагаемые мною усилия, я практически не двигался с места. Что ж, я подивилсяи встал. Мгновение спустя земля лениво качнулась, словно ей было нужнопоудобней усесться, а потом сама легко и расторопно побежала под моими ногами,которыми я только и успевал перебирать.