— Но чем она лучше слез, горя и мук? Ведь это простоеще один способ времяпрепровождения!

В этот миг мой смех внезапно улетучился, словно кто-то провелперед лицом моим широкой ладонью.

— Так говорит лишь подлинно одинокий! Да, следует тебеидти к Заратустре. Но не ищи у него того, что желаешь найти, ибо не может ондать того, что ты ждешь, будь ты тысячу раз чародеем, но только то, что может!Иди же, ты найдешь дорогу, комедиант, а я слышу зов. Мне не время ещевозвращаться!

Я вскочил на ноги и побежал дальше.

Вот я и снова наедине с самим Собой. Мне радостно и покойно:хоть я и один, но я не ощущаю себя одиноким. Встречи и расставания — эпизодыжизни, и в каждом из них своя радость. Одиночество же — это печаль и скорбящиедумы, одиночество — это чувство, где сокрушаются мечты и тлеют обиды.

Отчего же даже среди людей люди чувствуют себя одинокими? Неоттого ли, что ищут они себе помощи и поддержки, защищенности и воодушевления?Но кто же будет помогать и поддерживать, защищать и воодушевлять, если всякийдумает не о том, как сделать это, но о том, как получить? Как тут нечувствовать себя одиноким?

Синоним одиночества — слабость. Но как же слабы те, кто дажеслабости своей признать не в силах! А слабый испытывает страх, слабый побиваем.И чем же занят слабый, как не попытками защититься от всего и вся? Носится онсо своею болью и ссадинами своими, как сиделка у тяжелобольного, от всего ограждаетсебя одинокий. Одиночество — неприступные стены слабости.

Синоним одиночества — страх. Переступить границы себя,избавить себя от границ — вот чего человек боится по-настоящему, вот от чегочувствует себя одиноким. Он подобен мертвецу, он исключен. Чего же бояться емутеперь? Страх ради страха — вот безумие одиночества. И чтобы оправдатьбессмысленность своего страха, придумывает человек монстров, их он поселяет всебе, сам себя ими пугает, пугается и боится.

Так я думал, и тем временем прошел мимо странного человека,сидящего на обочине дороги. Лишь его чернота, а он был весь в черном, зацепиламой глаз. Я остановился.

«Он подобен камню — так он черен! Он скрыт в самом себе, онзаключен в казематах слабости и страха. Каких-то демонов видит сейчас одинокийчеловек этот в своем забытьи?» — подумалось мне, когда я смотрел на этостранное существо с одним глазом.

— Милейший! — позвал я незнакомца, заглядывая емув единственный глаз.

Ответа не последовало, глаз недвижимо смотрел внутрь ивидел, как мне показалось, что-то ужасное или, может быть, великое, что-то,вводящее в полное оцепенение.

— Привет! А-у, я тут… — протянул я.

В ответ единственный глаз незнакомца медленно пошевелился,но и только.

— Все хорошо, опасность миновала, можноочнуться, — говорил я, как анестезиолог, приводя в сознание пациента,выходящего из наркоза после тяжелой операции.

— А? Что? — растерянно, еле слышно прошепталодноглазый.

— Я говорю: привет! Все хорошо…

— Ааа! — заорал он вдруг, словно бы увидал что-точудовищное, и отшатнулся, закрываясь от меня трясущимися руками.

— Ну брат, довольно, — с утрированной серьезностьюпроизнес я. — Давай, бери себя в руки, и хватит дурака валять. Ты кто?

— Кто ты?! - продолжал вопить незнакомец.

— Да, плохо дело…

— Я — дающий благословение! — взбеленился вдругмой очумелый собеседник.

— Ничего себе! — я был потрясен, это точно. —Благословишь? — прагматично поинтересовался я.

— Я больше не благословляю! — его голос зазвенел вудивительном раздражении, сбиваясь на высокую ноту.

— Тогда ты уже «не дающий благословения», —спокойно резюмировал я.

— Бог умер, я отпеваю Его.

— Чего ради?

Одноглазый рассерженно передернул плечами и, исполненныйблагородного негодования, сел ко мне боком, демонстративно обхватив рукамиколени, как трехлетний ребенок, которому не дали обещанной конфеты.

— Умер Бог, которого не было, — сказал я, усевшисьточно таким же образом. — Ты оплакиваешь себя, благословивший собственноегоре.

— Откуда ты знаешь? Ты друг этого безбожникаЗаратустры?!

— Твой взгляд обращен внутрь тебя, но у тебя внутри нетничего, кроме тебя самого. Что умерло в тебе, что бы мог ты оплакивать?

— Умерла моя жизнь, — прошептал дающийблагословение и расплакался.

— Умирает в тебе человеческое, а жизнь твоя пока толькопоблескивает. Так не отчаивайся, человек: ты обретешь самого Себя! Пусть жеумрет твой Бог, имя которому — одиночество.

Одноглазый продолжал плакать, растирая грязь по стареющемулицу.

— Эта дорога ведет к Заратустре? — спросил он тихочерез несколько минут, в течение которых я сидел молча, рассматривая небо.

— Все они… — сказал я в ответ, поднялся иотправился дальше.

Лес постепенно редел и вот внезапно совсем кончился, словнооборвался. Моему взору открылся другой, ужасающий, ландшафт: пустынятемно-красного песка дымилась зловонными испарениями. Множество змей, огромныхящериц и чудовищных насекомых кишело у меня под ногами. Но, как это ни странно,я не был сильно испуган. Каждый занят своим делом, а я не собираюсь никомумешать, так что на сердце у меня было легко и спокойно.

Огромная насыпь одиноко возвышалась над этим моремпресмыкающихся, оттуда слышался мне крик о помощи, туда я и направился.

— Туда ли пришел ты, куда хотел прийти? — спросилменя чей-то голос с вершины холма.

— Я бы не мог быть там, где не хотел бы я быть, —крикнул я в ответ.

— Смело! — расхохотался обладатель загадочногогортанного голоса. — Ты любишь загадки?

— Нет.

— Но, кажется, ты обладаешь пытливым умом? —удивился незнакомец.

— Любые ответы ложны, а чужая правда — чужая правда.Зачем же хранить никчемное и покушаться на чужое? Яне вор и не скряга!

— Ты друг Заратустры? — голос незнакомца дрогнул.

— Ты знаешь? Покажись! — Я отвратителен.

— Что ж поделать? Безобразное лучше несуществующего, ая не люблю лишь несуществующее.

— Отчего же? — удивление незнакомца казалосьнеподдельным.

Я рассмеялся:

— Как же можно любить то, чего нет? — Я люблю то,чего нет!

— Да? — настал и мой черед удивляться.

— Я убил Бога, Его больше нет, но теперь я люблю Егобольше, чем когда Он был жив. Мне были отвратительны его речи! Мне были не понраву Его бессмысленные деяния! Он сострадал, не страдая! — занегодованием слов безобразнейшего мне слышались невыплаканные слезы.