Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Муско слетел с тахты и замер на полу, даже не конвульсируя.
Здорово. Имени Зога!
Пропади, нечисть!
Отдышавшись, еще не пришедший в себя от вида и запаха экстренной смерти, я обернулся. Не сразу, скажу вам честно, я собрался с духом, чтобы распутать Дуаре. Да, Дуаре, кого же еще! Черт бы побрал этого ангана-растяпу, не иначе обронил где. Откуда? Откуда она? Женщина, распятая на тахте в обрывках одежды, да еще с четырьмя узлами — на запястьях и щиколотках — это зрелище, скажу вам, как проверка мужчины на крепость, всего леденит. Дайте поправку на ветер — и, произведя необходимый расчет, вы будете знать, какое количество адреналина я выделил за ту пару минут, что возился с узлами.
— Открой глаза, детка, — сказал я ей.
— Этого быть не может, — услышал в ответ.
И констатирую, глаз она так и не открыла. Нет, с такой дело иметь…
— Глаза, говорю, открой! Это я. Не ночной кошмар. Не видение. Прошу тебя… позволь… подожди, я возьму нож…
— Карсон, уйди, бога ради… Я сама, — заявила Дуаре, рванув шеей, и спрятала лицо в волосах, как это делали анганы — под крыло.
— Что «сама»? Досамовольничалась уже. Снимешь веревки сама? И с рук, и с ног? Чем? Зубами? — Я срезал накрученные петли и все больше холодел. Она вся была в синяках. В ссадинах. Точно не первый уже час так лежала. Одна рука, правда, на вольной петле оказалась, но предпринятый ею локтевой удар так стянул плотную часть петли, что еще немного — и плечо б у нее посинело вовсе. Наркоманы так не вяжут свои жилы, как этой свезло.
— Тебе нельзя ко мне прикасаться, — шепнула твердо.
— Правда? У тебя проказа?
— Не шути так. Правила остаются прежними.
— А членам правительства Торы можно? Объяснись, черт возьми! — рявкнул я, смотав и отбросив комок отвратительных веревок, жестких, как проволока, с кристаллами соли — он, видимо, их еще и смочил перед делом… Воображаю, как жгло сейчас ее ссадины. Как… — Ты ведь сама говорила, что любишь меня!
— Нет, это не так. Это невозможно. Мне показалось. Тогда. А сейчас — нет. Больше не кажется. Ты меня неправильно понял.
И я вдруг сразу почувствовал, как устал.
Меня охватило отчаяние. В один миг улетучились все мои надежды на счастье. Я отвернулся от нее и потрогал ногою труп великого покойника. Теперь безразличие целиком овладело мною. Значит, я понял ее непра-правильно. Чудесно. Ну что ж… Теперь я был должен просто, не задавая вопросов ни о ссадинах-синяках, ни о всей сложности ее личной жизни, как выяснилось, совершенно загадочной, исполнить свой долг — вернуть Дуаре отцу. Но все же спросил:
— Как ты здесь оказалась? Насколько я помню, у тебя рейс не отменяли и посадочный талон был. Пилот тоже… не пьянствовал.
— Он меня бросил, — ответила Дуаре, упорно сторонясь прямых взглядов и дыша коротко, сильно, с запасом — в сторону. Она осматривала багровые синяки, растирала запястья и дула на ссадины, как это делают маленькие детишки под грушей, упорно стараясь тебе доказать, что им совершенно не больно, что страдания их ну просто ничто рядом со сломанным деревом. — Бросил. Пилот. Твой. Рейс. Не знаю, как его. Имени даже не сообщил. Пилот он совсем пропащий.
— Это не может соответствовать истине, — спокойно парировал я, проверяя состояние ее предплечий. Ничего, красавица, до свадьбы заживет. И заживе-е-ем! А что до ее версии, смешно даже слушать. Я знал прекрасно, что анганы — они вроде машин и отказывают тебе лишь тогда, когда ломаются. Или когда их ломают. Выводят из строя. Сознательно или случайно. Оказывают воздействие. — Подумай еще. Подумала? Скажи, что врешь.
— Угу. Как же. Говорю, он просто бросил меня на произвол судьбы! — выпалив это, Дуаре буркнула что-то невразумительное и для меня малоприятное. Что-то в смысле того, что я перестал отдавать себе отчет, с кем разговариваю и кого упрекаю во лжи. — Бросил! Меня!
— Ну да, — помог ей я. — Посреди моря. В кипучую волну. Почему ты тогда сухая? Анганы боятся нарушить приказ еще сильнее, чем ты боишься нарушить волю своего отца.
— А ты забыл, — затараторила она, — как он боялся возвращаться на корабль? Нет, забыл? Забыл? — Глаза ее сделались круглыми, как бронзовые медали. Так себе верила, ну так себе верила, что могла бы ввести в заблуждение и детектор лжи! — А он боялся! Уверена, из страха перед наказанием за участие в моем похищении. Они такие недалекие существа, эти анганы… и такие жесткие, бокам до сих пор больно… Данус рассказывал, что у них только три реакции на мир, самые примитивные. Только три. Любовь к Карсону из рода Нейпиров туда не входит.
— Не верю ни одному слову, — отметил я некачественность ее монолога. Психологическую недостоверность. — Я видел, как вы уходили в облака. Не видел, правда, как приземлялись. Но я уверен, промахнуться, опуская тебя на борт корабля, анган не мог.
— А мы даже не долетели до борта корабля! Ну то есть… почти долетели… — раскатав невинный взгляд еще шире, пылко сказала сиятельная хитрюга. И еще головой замотала вверх да вниз, утвердительно, мол, ты такое представляешь? — Не знаю, что ты видел с берега… — она задумалась, сказочница, плетя свои кружева, — вряд ли оттуда было можно хоть что-нибудь увидеть. Но почти над самой палубой «Софала» он вдруг засомневался. Да, ногою затопал на меня. Крыльями забил. Не полечу, говорит, дальше, что-то я сильно устал. Не веришь? Ты? Мне? Принцессе Вепайи не веришь? — она спрыгнула с тахты, кое-о-чем забыв в своем экстазе сочинительства. И сморщила рожицу — больно ей, и за ногу схватилась. Одно колено у нее действительно выглядело неважно, распухало на глазах. И шея никуда не годилась, вся как в засосах. Она подтянула ворот, заметив мой изучающий взгляд, и подытожила так: — Засомневался, говорю тебе. И так громко, просто вслух. Потому и решил вернуться обратно на берег.
— Да что ты говоришь! — заулыбался я, с охотой подыгрывая мерзавке. — На берег! Когда до «Софала» оставалось три метра…
— Сколько это?
— Мало.
— Угу, значит, у меня не было измерительного инструмента, чтобы измерить. Сейчас вспомню поточнее, — она долго думала, потом создала очень правдивым голосом иную версию: — Мы пролетели, наверное, как раз половину пути. Остановились на середине. Как раз на середине, когда было
