потому, что они обесценивали его жизнь, как бы утверждали, что она ни к чему его не привела. Это было плохо, он не однажды слышал, как в общинах, что созданы по слову Татхагаты, часто говорили про старого человека, коль скоро тот проявлял неспособность понять новое учение: «Он тщетно стар…» Монахи говорили: «Он тщетно стар…» — про кого-то еще, а ему казалось, что это относилось к нему, и в нем все обмирало, возникало несвойственное ему ощущение собственной уязвимости, думал, а что если они правы?.. Но тут же прогонял эту мысль, да ненадолго, через какое-то время противно его желанию она появлялась опять и дразнила… Она особенно мучила, когда он видел Татхагату. Первое время он пытался противиться этому, случалось, преграждал дорогу Просветленному и вступал в спор с ним… Намеренно старался вывести Татхагату из себя, задавая вопросы, которые могли бы смутить его. Нередко спрашивал: «Что есть мир? Есть ли у него конец и где начало ему?.». А то вдруг интересовался, где пребывает архат после того, как поменяет форму?.. Знал, Татхагата не отвечал на такие вопросы, точно бы предполагая, что в его молчании и заключен ответ, но слушателю зачастую мнилось, что ему нечего сказатаь… Джанга сделался стар, но не тщетно, он научился понимать в людях и мог подействовать на них, и они сами незаметно превращались в невольных его помощников. Ему помогало то, что он знал те десять вопросов, которые в свое время сформулировал Татхагата, полагая их ненадобными человеку, жаждущему спасения. Эти вопросы про то, тождественна ли душа телу, бессмертен ли познавший истину?.. Благословенный не отвечал на такие вопросы, как не отвечал на многие другие, считая их не нужными людям, излишними в стремлении к освобождению, они ничего не дают, зато в состоянии помешать созерцанию. Татхагата полагал, что людям нужно знать лишь то, что помогает освободиться от страданий, а не устройство жизни, которая сделалась для них темницей. Что проку от знания, если оно ни к чему не ведет?.. Джанга тоже считал, что человек бессилен постигнуть сущее, слаб ум его и воля. И он мог бы сказать подобно Просветленному: «То, что я узнал и о чем не поведал вам, о, мои ученики, гораздо больше того, о чем поведал…» Но, если Татхагата не желал открывать людям знание о предмете, полагая его излишним, не подталкивающим к отрешению от земной жизни, к Нирване, то Джанга считал любое знание, почерпнутое не из Ведов, ненадобным людям и жестоко порицал тех, кто тянулся к нему.

Джанга знал Татхагату в те времена, когда к тому еще не снизошло Просветление, нередко видел в его лице отчаяние и отвращение к жизни, которая ничего не дала и все уводила от истины. Тогда брамину думалось, что сын царя сакиев не сумеет приблизиться к Освобождению, и это успокаивало, хотя случалось, когда что-то в нем страгивалось и не было покоя, он мучился, подолгу не находя себе места, становился раздражителен и несправедлив даже с теми, кого уважал… Примерно то же чувствовали и другие брамины, с кем ему довелось беседовать. И они ощущали опасность, исходящую от Сакия-муни. Впрочем, о нем тогда мало знали, то и странно, что знали мало, а уже улавливали выталкивающееся из него… И уж совсем стало тревожно, когда Сакия-муни сделался Татхагатой. Жрецы не хотели мириться с новым учением, но что они могли противопоставить ему, учение было осиянно нездешним светом, и люди заметили это и тихая сладость упала в их замутненную душу. Они не желали бы слушать браминов, но порой те одолевали, тогда собирались толпы и, влекомые яростью, накидывались на монахов и гнали их из города, крича в исступлении:

— Вон, лысые святоши! Канальи!.. Им подавай созерцание!.. Они, видите ли, ничего другого не признают. Да посмотрите на них! Посмотрите! Они и теперь-то идут, согнув спины и потупив взоры, точно бы еще не отступили от созерцания!..

Монахов жестоко избивали, но и тогда те не думали защищаться и лишь смотрели на своих мучителей, ладно, если бы в глазах у них прочитываалась неприязнь или хотя бы неприятие толпы, но в глазах у монахов угадывалась лишь кротость, и это приводило людей в исступление. Все же Джанга не однажды замечал, когда избитые оставались лежать на дороге в красных подтеках, среди поднявших руку на странников уже не наблюдалось единства, точно бы начинали стесняться друг друга, стремились поскорей разойтись, и во взглядах их улавливалось недоумение, словно бы не знали, чему сделались участниками и не понимали, для чего?..

В такие мгновения Джанга сознавал свое бессилие что-либо изменить и томился… Он ощущал себя как в клетке и хотел бы стать, как прежде, властным и гордым, но не мог: мешали прутья в клетке. Что за прутья, откуда?.. Джанга полагал, от Татхагаты, он утеснил его волю, смял, что-то приметно изменил и в людях, отчего те осознали себя не так задавленно жизнью и потянулись за надеждой. Надежда шла от Татхагаты, а Джанга считал ее ненужной людям, мешающей им быть покорными судьбе.

Брамин не заметил, как сын царя сакиев, нелюбимый им, стал Бодхисатвой, и он долго еще боролся с ним обыкновенными средствами, тут все подходило, что от людей, от их сущности, задавленной жизнью. И он умел отыскать надобное. А Малунка охотно следовал за брамином, не отступал от давнишней неприязни к Готаме и исполнял все приказания, что сыпались на его голову. Но излишнее усердие мешало ему, а потом что-то и с ним случилось, вдруг засомневался: а туда ли потянулся, и что есть он, коль скоро в нем одна темнота, и слабый луч не пробьется сквозь нее?.. Сомнение было губительно, не привык иметь его в изобилии, а лишь в малой усеченности, когда оно не заслоняло соседствующего с ним чувства. Малунка растерялся, нет, он не отказался от нелюбви к сыну царя сакиев и был рад его уничижению, но нелюбовь уже не грела, охолодала, обрела привычку, как и все живущее в нем, иной раз теперь он как бы и не замечал ее, правда, потом спохватывался, старался наверстать упущенное, искусственно подогревал себя и шел исполнять то, что поручал брамин. Он был зачастую не похож на себя, излишне горяч и нетерпелив, и однажды не поостерегся и соскользнул с узкой горной тропы, на ней он поджидал Татхагату с намерением столкнуть его вниз… Малунка упал на сырую землю и еще какое-то время жил, и, ощущая себя лежащим на дне ущелья, мучительно хотел понять, что