он не мог поступить так, все, что он пережил: голод и людское непонимание, разочарование в жизни, — подтолкнули его к людям, к тем, кто ждал и надеялся, был терпелив, и он пошел по земле, и ученики его тоже… И всяк из них нес людям свет Дхаммы. И да будет она открыта каждому, кто потянется к ней, истосковавшись по доброму слову во враждебной ему жизни! Бодхисатва все отринул для высшей цели, избравшей его своим носителем, одно он не мог хотя бы отодвинуть от себя… страх перед жизнью, неверие в нее, в какой бы форме она не проявлялась, казалось, она способна лишь рожать боль и несчастья… И все в нем зачастую противно его воле намеренно отодвигало от нее, охраняло, вот и в те поры, когда проходил по пустыне Санди, он как бы видел и ее, огромную, а не только то, что встречалось в пути. Впрочем, изредка и он углядывал нечто белеющее в песках, но не мог предположить, что это кости несчастных, кто не осилил пути и упал… И это было благо, мысли Просветленного оставались незамутненными. Он доходил до города Кхотень и там беседовал с учениками, которых еще не встречал, но знал, что они есть, не однажды прозревал их в своих размышлениях и даже говорил с ними, чаще про то, что ему ближе не тот, кто рядом с ним, а кто, находясь в отдалении, возжег свет Дхаммы в сердцах и повел людей к освобождению, не печалясь, что один, и понимая, что с ним Колесо благого Закона.

Татхагата однажды побывал и в тех местах, где обрываются горы и начинается гладкая ледяная равнинность. Здесь как бы все оцепенело и уж не стронется с места, вдруг да и замечал черную птицу на кургане, и в ней угадывалась оцепенелость, нередко птица и вовсе не подавала признаков жизни, так угнетающе действовал на нее холод, если даже странник и оказывался вблизи нее. Она была точно камень, хотя и не поменяла форму, желтые круглые глаза ее посверкивали. Она признавала в нем Просветленного, она и сама стала частью его, отсюда окаменелость и безразличие ко всему на свете.

Татхагата миновал равнинные места с островерхо темнеющими юртами, в них жили узкоглазые угрюмые люди, впрочем, они не замедлили признать в нем Учителя, точно бы уже давно ждали его, со вниманием слушали Бодхисатву. А он духом обозревающим небеса, светлеющим во тьме земли прозревал, что минет время, и эти суровые люди примут Дхамму и не отступят от открытого им Закона и в упрочении его обретут благо. Потом он поднялся в горы, они ни в чем не уступали Гималаям, снежные вершины высоко вознеслись над землей и взблескивало над ними что-то точно бы не от мира сего. Татхагате, как бы раздвоившемуся, отодвинувшему от себя свою, от сущего, огромность и сделавшемуся обыкновенно смертным человеком, подумалось, что они истомлены от пития жизни, она не в состоянии дать им ничего, разве что собственную скудость и охуделость. И он остро пожалел эти вершины, они, хотя и дышали и жили, но дышали и жили как бы в половину своего существа, что-то сдерживало их, утесняло…

Татхагата бродил по селениям, приютившимся в изножье снежных вершин, и говорил с людьми, и все они охотно внимали ему. Однажды он встретил большого и сильного человека, совсем не похожего на тех, что жили в горных селениях, тот человек, как и все, носил теплую одежду и не сразу в нем можно было узнать Белого Гунна. Но Татхагата узнал и подошел к нему, стоящему на краю крутой горы и со вниманием что-то разглядывающему внизу, в ущелье. Посмотрел туда и Татхагата и увидел ручей, взметывающий белые пенные буруны, а возле ручья горных баранов. Тропа была узкой, стиснутой камнями, поблескивающей желтыми проплешинами. Горные бараны шли к воде, она пробивалась сквозь острые камни, шипя и разбрызгивая и упадая на землю серебристым дождем, светящиеся капли на лету застывали и превращались в тугие желтые градины, наподобие крупного морского песка. Горные бараны шли, не тесня друг друга, точно понимая про опасность, что ожидает их в случае хотя бы и нечаянного столкновения: чуть ниже ручья была глубокая темная впадина, утягивающаяся в глухое подземелье, где тоже взыгривала вода, но уже черная и неживая. Бараны подходили к ручью, пили воду и… пропадали в белоснежье. И вот, когда уже никого не осталось возле ручья, Белый Гунн оторвал взгляд от ущелья и увидел Татхагату — и не удивился, сказал:

— О, Господин!..

— Да, это я, — ответил Татхагата. — Я хожу по земле и говорю людям о благом Законе.

В лице у Белого Гунна исчезла недавняя напряженность, посветлело, он взял Татхагату за руку, и они спустились к скрытому в ветвях сосновых деревьев жилищу Белого Гунна. У него были жена и дети…

— Я знал, о, Владыка, что ты достигнешь Просветления. И я рад. Я рад, что ты пришел к нам. А я не добрался до отчины. Так получилось. Но я не ропщу. И горная земля теперь не чужая мне.

— Это не худшее, Белый Гунн, что могло ожидать тебя. Ты был рядом со мной, и я передам тебе мое слово, которое есть дух. Через тебя жители здешних мест прикоснутся к целительной Дхамме, и жизнь их станет не так темна.

Татхагата ходил и к Байкалу, было море спокойное, неколеблемое, сияло. Он стоял на низком пологом берегу на белых камнях, такие же камни обозначились и в воде и взблескивали, белые рыбки скользили меж них, и были беззаботны и веселы, но вдруг что-то промелькивало, тень какая-то, и рыбки обретали суетливость, и в каждом движении приметен становился испуг. Татхагата смотрел на них и вздыхал…

4

Татхагата вышел из пещеры, где провел ночь в беседе с учениками. Ум его был ясен, хотя в теле ощущалась усталость. Он долго смотрел, как подымается солнце, на яркую, глаз режущую розовость. Она разливалась по земле и, казалось, упадала, дышащая легкой прохладой, и на его посмуглевшее исхудалое лицо. Хотелось провести по щекам рукой, как в детстве, и нащупать ту розовость, она, наверное, мягкая и липкая, вон как растекается по темно-синему полотну неба. Вот и Ананда, а про него Татхагата сказал бы, что он часть самого Просветленного, все в нем и близко и понятно, нередко вспоминал давнее, бывшее с ним, и говорил про это, из детства перекинутое к нему. В отличие от других