Аскеты двигались навстречу Татхагате по пыльной дороге, он увидел их прежде, чем они сбились в толпу, были там и другие люди, ничего не имеющие между собой общего, разве что острую неприязнь к монахам в желтых одеждах, которые по примеру своего Учителя потянулись к свету. Аскеты не приняли веры бхикшу, привыкли к тому, что все в миру смотрели на них с почтением, и оттого, когда увидели в монахах, которые последовали за Татхагатой, равнодушие к себе, возмутились, сделались рабами неприязни.

— Поворачивайте обратно, лицемеры, возомнившие себя очистившимися! Вон отсюда!..

— А этот-то… этот-то… сын благородного царя… смотрит-то как! Словно бы он и вправду победитель зла!

А из-за спин кричавших доносилось нетерпеливое:

— Да что же вы?.. Гоните их обратно!

Джанга находился позади, он не спешил выйти вперед, что-то в нем, слабое, неприметное, противилось этому, он старался понять, что с ним, и медлил, ждал чего-то… надеясь, что все решится без него и науськанные им люди управятся с Татхагатой. Прислушивался к людскому непотребью и все больше убеждался, что так и случится, как вдруг раздался суровый, как бы с неба упавший голос:

— Все ваши правила смешны, они ничего не стоят. Вот эти … люди совершенно обнажены и не считают нужным прикрыться хотя бы руками. Они, конечно же, соблюдают придуманные ими правила: не сядут за стол между двумя ножами, или двумя блюдами, не примут подаяния, если в доме есть беременная женщина или собака. А вот эти… исхудалые, похожие на тени, питаются одними овощами, а то и коровьим и оленьим пометом, древесными ветвями… и носят одежду из мха и коры, а на голове у них повязки из конского волоса. Они подолгу держат руки поднятыми вверх или, приняв неудобное для человека положение, сидят без движения.

Татхагата строго посмотрел на аскетов, примолкших, испуганных, наверняка не ожидали, что Татхагата заговорит, думали, что он и его ученики привычно стерпят все обиды и уйдут, молитвенно сложив на груди руки, спросил:

— Так чего же вы хотите за свои мучения? От людей-то чего хотите?.. Подаяния? Думаю, и этого тоже. А еще откровенного участия к себе. Но так ли уж вы праведны? Я знаю, когда нет вблизи никого, вы злы и упрямы, ненавидите друг друга. Вы не поломали в себе человеческой слабости и охотно предаетесь страстям. Что же тогда вы есть на самом деле? Кто вы?..

Все, кто пришел сюда, влекомый злой силой, были поражены праведным гневом, воистину, слово есть дух, и не смогли противостоять Просветленному, притихли, понемногу начала ослабевать в них неприязнь к Татхагате, сменяемая какими-то смутными чувствами, в них наблюдалось колебание и растерянность. Джанга догадывался о происходящем с аскетами и хотел бы противостоять этому, но не умел ничего предпринять, и то, что не умел, было странно, словно бы уже не принадлежал себе и привычной силе, склонной к разрушению, а чему-то другому… Впрочем, брамин знал, чему именно, и знание угнетало, как может угнетать невозможность поступать согласно своей воле. Он ушел, так ничего и не сотворив, что помогло бы аскетам справиться с душевной смутой.

Во дворце были оповещены о приближении Татхагаты, там сделалось суетно и шумно, это совсем не вязалось с тем, что наблюдалось здесь день назад. Случись стать свидетелем дворцовой суеты кому-либо из тех, кто знаком с царскими установленьями последнего времени, он удивился бы и не поверил своим глазам. Даже Майя-деви, проводив мужа на встречу с Татхагатой, утратила привычную умиротворенность. Впрочем, она быстро овладела собой и уже не казалась заполошной, не носилась из одних покоев в другие, ища что-то и что-то говоря Ясодхаре, которая тоже сильно поменялась. Один Рахула оставался внешне спокоен, он еще не юноша с четко определившейся устремленностью к чему-либо, но уже не мальчик, хотел бы думать о себе как об ученике отца, много слышал о нем и знал… В земле сакиев стали появляться монахи с добрыми и ко всему участливыми глазами, которые были подвижниками Татхагаты. Рахула сшил себе желтый халат и теперь, надев его, вышел из дворца. Суддходана велел ему не покидать покоев и терпеливо дожидаться отца, но он, хотя и выглядел спокойнее других и сдержанней, ослушался деда и сбежал вниз по солнечным мраморным ступеням.

А во дворце Рахулу потеряли, и Ясодхара спрашивала про него у прислуги, но та, тоже утратившая привычное душевное равновесие и поддавшаяся общему непокою, ничего не знала… Все же суета не была долгой и утомительной, потолкавшись среди людей, отступила, всяк почувствовал ее иссякание и облегченно вздохнул… Среди тех, кто ощутил это особенно остро, была Ясодхара. Она давно не видела мужа, но это ничего не значило, в душе все было устремлено к нему, но именно в душе, а то, что было вне ее и жило в теле, понемногу ослабевало и уж не измучивало, как прежде, все в ней усмирялось, и это происходило одновременно с движением мужа по пути поиска истины. Ей никто не говорил ничего, но она уверовала, что это так. Она не жила сама по себе и была как бы вместе с мужем и переживала с ним радости и горе… И, когда он достиг Просветления, она тоже испытала потрясение, и перед ней открылось необозримое: далекие миры и тени… и благостная, не от земли, успокоенность. Она словно бы наяву увидела мужа и… поразилась тому, как он исхудал и ослаб. Но то и хорошо, что слабость исходила от тела, а в душе у него светилось и над головой сиял свет… Она увидела этот свет и ничему не поразилась, стала медленно говорить с мужем, и он отвечал и устало улыбался… Она знала, что станет ему помощницей и не отступит от Дхаммы. И да будет так! Чувствовать соединенность с мужем, не требуя для себя ничего, было для нее естественно. Пройдя через суетливость и снова отыскав покой в душе, она терпеливо ждала Татхагату. Терпелива была и Майя-деви, она рано уверовала в Готаму и догадывалось про то удивительное, что сопутствовало ему в жизни, а еще и про то, как непросто ему было с теми, кто не понимает, как труден путь ступившего на тропу бхикшу. Она со вниманием слушала, что говорили люди о Сакия-муни. Все же он оставался для нее Сидхартхой, и теперь, зная, как высоко он поднялся над людьми, она не хотела думать о нем как о мудром, все окрест зрящем, а