– За что? – удивился Альберт, как будто ничего не помнил о той роковой ночи.

– Мне нельзя было так долго оставаться в вашем доме, – сказал Мориц.

– Почему? – словно не понял его Альберт, тщетно пытаясь совладать с тыквенными семечками, миску с которыми Ясмина поставила у дивана. Все старались не замечать его усилий. – Нет никаких причин для беспокойства.

Чтобы не пускаться в обсуждение, кто виноват, он принялся объяснять Морицу медицинские особенности своего случая: вопреки первому диагнозу, падение не привело к обширному кровоизлиянию, а повредилась артерия в позвоночной области шеи. Внутренняя стенка сосуда отслоилась, забив протоку и без того суженного сосуда, такова уж его наследственная особенность – так он, по крайней мере, предполагает, поскольку его отец умер от апоплексического удара.

С любопытством исследователя, как если бы речь шла не о нем самом, а о пациенте с редким диагнозом, Альберт объяснял, какие участки мозга отвечают за речь, координацию и равновесие, насколько часты подобные случаи и каковы прогнозы на полное исцеление. Катастрофу – в общем-то, непостижимую – он вмещал в цифры, которые превращали страх перед неизвестным в нечто контролируемое. В двадцати процентах случаев реабилитационная гимнастика – три раза в неделю – приводит к отступлению явлений паралича на семьдесят пять процентов.

Альберт говорил с оптимизмом, как будто само собой разумелось, что уж он-то входит в эти счастливые двадцать пять процентов, хотя по трезвом размышлении это означало, что отныне он навсегда зависит от посторонней помощи. Мими это понимала и быстро перестроилась с поразительным прагматизмом. Она еще в больнице научилась как бы невзначай направлять руку мужа с вилкой к его рту, ненавязчиво менять белье и незаметно стряхивать крошки с груди. День ото дня движения будут даваться Альберту все легче, но прежней подвижности уже не вернуть. Мими не жаловалась, приняла случившееся как неизбежность, демонстрируя завидные стойкость и силу.

Ясмине же было невмоготу смотреть, как беспомощно отец подносит ко рту стакан (последние сантиметры преодолевались с помощью Мими), как бессильно откидывается на спинку дивана, как отвечает на одни вопросы, а другие, казалось, даже не слышит. Он больше не защитник, а рухнувший колосс. Если и требовался последний удар, чтобы окончательно вытолкнуть ее из сказочного мира детства во взрослую жизнь, то теперь Ясмина его получила.

После той роковой ночи ушел в небытие не только прежний Альберт, добрый папа́, которого она любила, доктор Сарфати, которого все уважали, но и весь мир, который он воплощал. Альберт был не из тех отцов, что защищают семью силой мускулов, но только теперь всем стало ясно, насколько прочное убежище давал им его дух, его стойкая вера в добро, его упрямая приверженность приличиям, его мечтательный ум.

Когда Ясмина провожала Морица до двери, Альберт вскользь сказал: A domani[84] – так, будто завтра они увидятся как обычно, чтобы пройтись до проспекта де Картаж и выпить там анисовки. Ясмина промолчала, а у Морица не нашлось слов, чтобы ободрить ее. Долго, слишком долго – соседи уже вовсю на них поглядывали – они стояли в раскрытых дверях. Потом Ясмина тихо сказала:

– Теперь вы наша защита, Мори́с.

Не дожидаясь ответа, она вошла в дом, обернулась и закрыла дверь. Мориц стоял, разрываясь надвое, сознавая, что его отсутствие – самая лучшая защита, какую он может ей дать.

В конце сентября, когда дни стали короче, а ночи холоднее, Мориц увидел первого аиста, севшего на минарет. В октябре, когда море будоражили первые осенние шторма, американцы вступили в Неаполь и Италия объявила Германии войну. К тому времени, когда Мориц наконец скопил достаточно денег, лодки, которая отважилась бы на дальний переход до Генуи, было уже не найти.

В ноябре зарядили дожди. Альберт постепенно начал самостоятельно ходить. От Виктора по-прежнему не поступало никаких известий. А Мориц так и сидел в своей темной будке, когда публика потешалась над Бастером Китоном, смеялась над Лорелом с Харди и братьями Маркс.

Двадцать первого, когда Мими зажигала первые ханукальные свечи, Ясмина привычно навестила Морица с корзиной еды. Мориц в это время заканчивал заряжать в проектор первую бобину основного фильма. Ясмина внезапно вскрикнула, осела на пол и скорчилась.

– Я вызову врача! – перепугался Мориц.

– Нет. Бегите к моему отцу! – простонала она.

Мориц медлил.

– Скорее! Он отвезет меня в больницу!

– Ждите здесь.

Первая бобина будет крутиться двадцать пять минут, к тому времени он обернется. Эта мысль билась у него в голове, когда он выскочил из кинотеатра, пробежал мимо озадаченной кассирши, под декабрьский дождь, на проспект де Картаж, где машины уже включили фары, свернул на неосвещенную рю де ля Пост. Запыхавшийся, вымокший до нитки, он заколотил в дверь дома Сарфати. Мими и Альберт уже сидели за накрытым столом, поджидая дочь. Мими открыла дверь, увидела лицо Морица и сразу все поняла.

– Альберт! Быстро!

Альберт растерянно встал и опрокинул подсвечник. Беспокойный дух был заключен в тело, подчинявшееся ему лишь частично. Альберт уже мог ходить сам, но правая сторона тела оставалась малоподвижной – от плеча до кончиков пальцев на ноге. Ногу он подволакивал, рукой мог немного двигать, но не было в ней ни прежней силы, ни точности. Не потрудившись надеть пальто, он левой рукой взял ключ от машины.

– Где она? – спросил Альберт, не предлагая Морицу поехать с ним.

Мими тайком подала знак, чтобы Мориц присоединился к ним.

– Садитесь вперед, Мори́с! – сказала она, пробежала под дождем к машине и села на заднее сиденье.

Альберт крепко держал руль левой, а правой старался повернуть ключ зажигания. Мориц предложил помощь, но Альберт проигнорировал, не желая признаваться в слабости. Наконец мотор завелся, и Альберт левой рукой снял машину с тормоза.

– Может, лучше Мори́с поведет? – робко предложила Мими.

Альберт рывком выжал газ, не ответив. Он неловко переключал передачи левой рукой, выпуская при этом руль, и всякий раз, когда он отпускал сцепление и поддавал газу, машина дергалась, потому что правая ступня не могла нормально нажимать на педаль. Он мчался по темной улице к проспекту де Картаж, лицом чуть не упираясь в стекло, чтобы лучше видеть, но не включал ни фары, ни стеклоочистители. Мориц пошарил по приборной доске и включил фары. Альберт сделал вид, что не заметил этого. Он резко затормозил и тут же влился в оживленное вечернее движение на проспекте.