Мой чужой дед вдруг кажется мне ближе, чем я могла вообразить. Слой за слоем я счищала свои неправильные представления. Теперь я почти могу почувствовать то, что чувствовал он тогда. Вопрос о смысле посреди бессмысленного. Потерянность в мире. Выпадение из жизни, которая проходит мимо. По прошествии более семидесяти лет, в другом мире, в другом теле и по другому поводу – те же чувства. Он не чужой для меня, он часть меня. Если правда, что человеческая ДНК сохраняет не только внешние черты наших предков – цвет волос, телосложение и наследственные болезни, – но и отпечаток их душевных переживаний, тогда мои теперешние ощущения могут оказаться эхом другой жизни, ударной волной из прошлого.

– И ты веришь в мектуб? – спрашиваю я.

Жоэль многозначительно смотрит на меня и щурится:

– А ты религиозна?

– Нет.

– А почему нет?

Ее цепкие вопросы сбивают меня с толку. Как будто выбор мировоззрения равносилен решению больше не есть мяса или не иметь машины.

– Знаешь, когда у меня все хорошо, Бог мне без надобности. А когда у меня все плохо, я его нигде не вижу. Я доверяю тем вещам, которые могу потрогать. Своими руками. А все остальное – дело случая.

Она задумчиво кивает. Наблюдает за мной.

– А ты, – продолжаю я допытываться, – ты полагаешь, что кто-то давно написал книгу твоей жизни и перелистывает ее страницу за страницей, без спешки, не выдавая, чем дело кончится?

– Хорошо, допустим, она и написана. Но кто ее пишет, вот в чем вопрос! – Жоэль лукаво улыбается. – Если хочешь знать, мне для этого вовсе не требуется Бог. Я сама умею писать. И если Мориц чему и научил меня, то лишь тому, что я есть не то, что со мной происходит, а то, что я делаю. В этом наша единственная свобода.

– Как это можно приложить к тому, что произошло тогда в Тунисе?

– Ты нетерпелива, дорогая! Такие истории не движутся по прямой линии. Они представляют собой мозаику, где каждая следующая деталь подходит ко всем предыдущим. Только собрав их, увидишь всю картину. Ты должна представить то лето в Тунисе как постепенное превращение. Ясмина из девочки превратилась в женщину, а Мориц перестал быть Морицем. Ты ведь знаешь о метаморфозе гусеницы в бабочку?

– Да. Ты к чему это?..

– Знаешь, как это бывает? Противная гусеница вовсе не отращивает по бокам крылья – и voilà, вот вам прекрасная бабочка. Нет, когда она окукливается в кокон, то теряет свой прежний облик! Она размякает, становится бесформенной, можно сказать, варится в виде супчика… и из него возникает новое существо.

Жоэль снова улыбается. Я уже не знаю, о ком она говорит – о Морице, о себе или обо мне. Я знаю только, что если бы мой дед тогда вернулся к Фанни, я бы никогда не познакомилась с Жоэль. А без этого поворота я больше не могу представить себе книгу моей жизни.

* * *

В эту ночь я впервые крепко сплю. А когда просыпаюсь, солнце уже взошло. Я одеваюсь, наматываю шарф и выхожу из отеля, пока все еще спят. Волны равнодушно набегают на пляж. Могучее море. Зверь, который дышит и никогда не умирает. Воздух свеж, ветер продувает куртку насквозь. Я снимаю обувь и ступаю босиком по сырому песку. Камешки и ракушки, плавник, мозаика на песке, осколки зеленого стекла, отшлифованные прибоем. Они потеряли всякую остроту, стали мутными камешками, время залечивает все повреждения. Может, надо ослепнуть, чтобы все забыть.

* * *

Я выжившая. Позади меня сгоревший дом, обугленный остов, руины на ветру. Я любила. Я жива. Я здесь. Воспоминания блекнут как сон, который ускользает, не дается сознанию, исчезает, как только открываешь глаза. Как зыбь после шторма, как растревоженное море без ветра. Утренняя мысль еще не пришла.

* * *

Я вдруг спохватываюсь: куда подевался мой гнев. Но его нет. Я смогу видеть Джанни, не испытывая к нему ненависти. Я пока еще не понимаю его, но уже не чувствую себя несчастной без него. Это еще не назовешь счастьем, но это покой – может, пока не между нами, но уже во мне. Во мне покой. Размеренные шаги, дыхание, первая ясность в голове. Это я. Кроме меня, на пляже никого. Я снова доверяю своему телу.

Это Мими снабдила крыльями жизнь Мориса, которая до сих пор состояла лишь из имени и лжи. Случилось это в Шаббат после несчастья с Альбертом, в жаркий день, когда вся округа устремилась на пляж.

Альберт по-прежнему находился в военном госпитале. Состояние его чуть улучшилось. Он узнавал Мими и Ясмину, слушал и говорил, хотя и неразборчиво. Однако часть его мозга была серьезно поражена, и он не мог самостоятельно поднести руку ко рту, чтобы поесть. Ему скоро станет лучше, говорили врачи, надо надеяться. А потом к его постели явились два офицера секретной службы, чтобы допросить Мими и Ясмину насчет немца, которого они якобы прячут в доме. Мими врала, Ясмина молчала, но обе знали, что это лишь вопрос времени – когда солдаты снова придут с обыском. Американцы были на удивление хорошо осведомлены. О его плане переправиться на Сицилию. О его возрасте, внешности. Рыбак все им продал.

Альберт запротестовал, когда Мими изложила ему свой план. Он не хотел посвящать никого за пределами семьи. Но Мими была полна решимости отвести от дома новые несчастья. Мориц должен уйти. Когда Мориц сказал, что согласен, Альберт неохотно уступил. Это был опасный план, потому что лишь абсолютная секретность могла уберечь Морица. Но теперь им требовался сообщник.

Поздно ночью, после полуночи, Мими и Мориц пошли к кинотеатру на проспекте де Картаж, чтобы встретиться там с Леоном Атталем. Старый друг и покровитель Виктора. И владалец кинотеатра. Леон был из тех, кто вырос в Piccola Сицилии и выбился в люди. К этому времени у него уже была доля в казино и еще один кинотеатр в центре города. Будучи старше Виктора, он охотно взял на себя роль его мецената и организовал для Виктора первые выступления в «Мажестике» благодаря своим связям с хозяином отеля. Некоторые поговаривали, что Леон масон, но Альберт считал это дурацкими слухами, на его взгляд, Леон не настолько умен и образован, чтобы быть масоном. Альберт держал дистанцию в отношениях с ним, Леон воплощал для него мир, который развратил его сына.

Леон не был образцом скромности. Он разъезжал на серебристом кабриолете «альфа ромео», такая же модель была у Муссолини, которого Леон презирал, а костюмы он заказывал в Париже. Для жилетки, шляпы и часов на серебряной цепочке он был слишком молод, но ему это прощали, Леон умел любого человека обратить в своего лучшего друга. Леон был женат на самой красивой женщине квартала, еврейской француженке Сильветте. Поговаривали, что она была певичкой на Монмартре, там они и влюбились друг в друга, да так, что она покинула ради него Париж. Мориц впервые увидел эту пару в день возвращения Виктора – европейца Леона с его тонкими усиками и светлокожую Сильветту в широкополой шляпе и платье с глубоким вырезом, благоухающую французским парфюмом. Он заметил, как Виктор переглядывался с Сильветтой, пока Леон дискутировал с Альбертом о политике. И видел, как Ясмина смотрела на Сильветту. Холодный как нож взгляд, какой бывает только у ревнивой женщины. Леон ничего не замечал.