– Сколько времени вам надо? – спрашиваю я.

– Несколько дней, самое большее неделю, посмотрим.

– Куда подевалась твоя подружка?

– Это была не моя подружка.

Я слышала, как они ссорились в больнице. Патрис еще только-только приходил в себя, а она билась в чисто сицилийской истерике.

– Скучаешь по ней?

– Встречный вопрос: что ты делаешь сегодня вечером?

– Ужинаю с Жоэль.

– Что в ней есть такого, чего нет во мне?

Улыбка у него очаровательная. Но и чуточку смущенная. Потом он переговаривается с водолазами под судном, они уже поднимаются, и Патрис выходит на палубу. Странная ты птица, говорит его взгляд. Застряла в прошлом. Узлом завязала душу. Он прав. Я не вполне здесь. Жизнь пятится раком. Два шага вперед, один назад. Кто не идет вперед, должен остановиться. Как обмелевшая река, которая должна сперва наполниться, прежде чем потечь дальше.

Новости из Сицилии поступали каждый день, но от Виктора – ничего. Мими неустанно молилась за него. Чтобы не сойти с ума от тоски, Ясмина приняла спонтанное решение. Однажды утром она рано вышла из дома и направилась на сук Эль-Грана. Там она купила у итальянского торговца несколько килограммов шерсти трех разных цветов, дома собрала старый ткацкий станок, который долгие годы стоял разобранным в чулане, и поставила у себя в комнате. И принялась ткать настенный ковер, как это делали все женщины юга перед замужеством, – легкий темно-красный келим, с геометрическим узором. Нить за нитью, узелок за узелком она придавала облик своей вере в возвращение Виктора. Надо, чтобы надежду можно было потрогать руками, говорила она, иначе сойдешь с ума.

Но Альберт и Мими все равно тревожились, что она на пути к безумию. Какое еще замужество, переглядывались они. Никакой свадьбы не будет, слышишь? Ясмина не поднимала глаз и продолжала ткать. Монотонные движения вселяли в нее покой. При этом она напевала всегда одну и ту же песню. Аман аман альмани. Мечтательная эта песенка была навязчивой мелодией того лета – все радио в кафе ее передавали, на улицах распевали даже дети. Морицу нравилось звучание слов, хотя он не понимал их. Когда Ясмина пела и ничто, кроме ее тихого голоса, не наполняло пустой дом, песня звучала особенно проникновенно.

Однажды под вечер, когда Альберта и Мими не было дома, Мориц сел рядом с Ясминой, чтобы помочь. Она не возражала, пела себе под нос, а потом вдруг сказала:

– Ткацкий станок словно пианино, правда? Тоже натянутые струны, быстрый челнок, пальцы, которые двигаются как бы сами по себе, можно на них смотреть, как будто они принадлежат кому-то другому, вам не кажется?

– Да, – ответил Мориц, чтобы хоть что-то сказать и не оборвать тоненькую ниточку к ее душе.

Ясмина снова запела, потом спросила:

– Вы знаете, Мори́с, о чем эта песня?

– Нет.

– Это песня женщины, которая влюбилась в немца.

Мориц удивленно посмотрел на нее.

– В солдата. Но он пропал, и она осталась одна. – Ясмина сказала это почти без выражения, как о самом обычном деле.

Мориц слушал как зачарованный. Печальная песня звучала так красиво. Ясмина смолкла. И пальцы ее замерли.

– А вы не споете мне, Мори́с?

– Но я не умею петь, Ясмина.

– Тогда сыграйте мне мелодию. Шансон Виктора. А я буду представлять себе его голос.

– Но я не знаю его шансоны.

– В его комнате есть ноты. Пожалуйста, сделайте это для меня.

Мориц прошел в комнату Виктора, нашел нотные листы и принес их вниз. Закатное солнце затопило гостиную. Он сел к пианино и поставил ноты на пюпитр. Он вспомнил один шансон – Виктор пел его в баре «Мажестика». Медленно, на ощупь он подыскивал ритм танго. Легкая, естественная мелодия поверх тяжеловесного баса. Он смотрел на свои пальцы, как будто они были не его, и представлял ее пальцы, которые в том же такте сновали по струнам ткацкого станка. И слова, которые Ясмина слышала под эту мелодию. Голос Виктора в ней.

Было так, будто в любой момент он мог войти в дверь, будто он почти физически присутствовал здесь, будто была невидимая, запретная связь между ними, отмеченная знаком Виктора, и из какой бы материи она ни состояла – без Виктора она бы порвалась.

– Спасибо, Мори́с. – Он услышал ее голос у себя за спиной, не заметив, когда она спустилась за ним в гостиную. Босая. Солнце путалось в ее черных локонах.

Мориц перестал играть.

– Вы думаете, он еще жив? – тихо спросила Ясмина.

– Да. – Он хотел в это верить, ведь если Виктора нет в живых, какой смысл имело то, что он для него тогда сделал?

– Так почему же он не пишет? Ведь домой написать можно. Все другие женщины получают письма.

– Да, домой написать можно.

– Когда он вернется?

– Допустим, он сражается на стороне коалиции. Когда Сицилия будет взята, они двинутся дальше на север. На Рим. А потом все дальше и дальше.

Это было совсем не то, что она хотела услышать. В глазах у нее блеснули слезы. Если бы он мог ей как-то помочь. Минувшей ночью он проснулся, потому что она вдруг вошла в темную комнату, чтобы достать из ящика стола флакон с парфюмом Виктора и понюхать его. Мориц притворился спящим. Потом она сняла со стены фотографию и вышла из комнаты, словно привидение, беспокойный образ из сна. На самом деле – теперь Мориц это понял – Ясмина отнюдь не была такой скромницей, какой выглядела. Ее любовь была безмерной. Она не могла любить чуть-чуть, как большинство других, или как-то распределять свою любовь, нет, она вся была во власти любви, а в сердце не было места ни для чего, кроме любви.