– Vattene! – кричала она. – Aïb, je vais te tuer![76]

В ужасе вбежал Альберт:

– У вас есть совесть? Что вы себе позволяете?

Подоспел офицер – и тоже на какой-то миг растерялся. Ясмина прикрывала руками голую грудь.

– Calm down, lady! – сказал офицер и приказал солдату: – Search the room![77]

Солдату не было и двадцати, и он испугался больше, чем Ясмина. Она встала у него на пути, гордо вскинула голову, выплюнула проклятие и, когда он не отступил, влепила ему пощечину. И тогда солдат потерял самообладание. Он схватил Ясмину за волосы и поволок к двери. Она пиналась и плевалась. Альберт пытался протиснуться между ними, чтобы разъяренный солдат не навредил Ясмине.

– Как вам не стыдно! Сейчас же отпустите мою дочь!

Никто в этой свалке не заметил, кто нанес Альберту удар, солдат или офицер, но Альберт отлетел в сторону. Голова его со стуком ударилась о плитки пола в метре от кровати, под которой затаился Мориц. Очки упали, и тут же на них наступил солдатский ботинок, стекла хрустнули. Солдат быстро перерыл постель.

Мориц ждал, что его обнаружат в любую секунду, но произошло нечто другое. Ясмина перестала кричать. Альберт не шевелился. Теперь, должно быть, и американцы увидели, что он лежит неподвижно. Крови не было, только абсолютная неподвижность. Мими ворвалась в комнату, пронзительно вопя. Голоса перекрывали друг друга, Мориц видел, как Ясмина и Мими, склонившись над Альбертом, нежно гладят его по голове. Американцы испуганно замерли.

– Чего вы стоите? – крикнула Мими. – Бегите за санитарной машиной!

* * *

Время тянулось нестерпимо долго в ожидании «скорой помощи». Уже вставало солнце, когда двое американских санитаров выносили Альберта из дома. Мими и Ясмина сопровождали его. И только когда дверь защелкнулась, Мориц выбрался из укрытия, тело совершенно затекло. Солдаты обыскали все, порылись в каждом шкафу, выдвинули все ящики.

– Where’s the German? – выкрикивали они снова и снова, но Мими и Ясмина его не выдали.

Только под кровать Ясмины, рядом с которой лежал на полу Альберт, они не заглянули. Мориц слышал, как отъехали джип и санитарная машина. Дети кричали вдогонку солдатам.

В доме установилась призрачная тишина. Мориц, стараясь не наступить на осколки стекол, поднял смятую оправу очков. Осторожно разогнул металл. Альберт человек не от мира сего, подумал он, из другого, гораздо лучшего мира. И медленно спустился по лестнице.

В гостиной тоже все было перевернуто. Мориц уставился на книгу Альберта, валявшуюся на полу. Слезы выступили у него на глазах, слезы ярости и вины. Чтобы не дать им волю, он принялся устранять следы погрома. Подобрал с пола Тору, поставил разбросанные стулья, вытер воду, вытекшую из разбитой цветочной вазы.

Какого черта, спрашивается, он здесь торчал? Лучше бы ему было никогда не знать Виктора. Тогда бы он не втащил за собой в дом Сарфати проклятую войну. Альберт остался бы живым и невредимым. Да, эсэсовцы казнили бы Виктора. Но он погиб бы как герой, не навлек на себя позора. И как знать, может, где-то на сицилийской дороге его уже давно настигла немецкая пуля, так что все, что для него сделал Мориц и что сделал он для Морица, было совершенно напрасно.

* * *

Мориц прождал весь день. Прибрав все комнаты, он сел на кровать и сидел как окаменелый. Когда зашло солнце, он не отважился включить свет. Только в полночь в двери звякнул ключ. Вернулась Ясмина. Одна. Мориц скатился в гостиную.

– Ну как он?

Ясмина в изнеможении села на кушетку.

– Он жив, – сказала она. И расплакалась.

Мориц сел рядом, но не отважился обнять ее, потому что не имел на это права; никогда в жизни он не имел так мало права вмешиваться в чужую жизнь.

* * *

У Альберта было что-то вроде апоплексического удара. Ясмина говорила о какой-то артерии, лопнувшей от удара головой. Внутреннее кровоизлияние в черепе заблокировало поступление кислорода. «Скорая помощь» приехала слишком поздно. Счастье, что он вообще остался жив. Теперь надо ждать. Врачи не могли сказать, сможет ли он когда-нибудь говорить или ходить. Мими осталась с ним в военном госпитале.

Мориц был потрясен. Сказать было нечего. Вина придавила его тяжким гнетом. Как американцы узнали о нем? Что-то заметили соседи?

– Нет, – сказала Ясмина. – Это тот рыбак.

Мориц припомнил Бэлгесьема. Мясистое лицо, пожелтевшие от никотина зубы, бесчувственность, с какой он отвернулся после того, как Альберт ему пригрозил. Мориц готов был прямо сейчас бежать в порт, чтобы придушить доносчика собственными руками. Но это не сделало бы Альберта здоровым.

– Мне очень жаль, – сказал он.

– Мама говорит, это Виктор проклял папа́, – сказала Ясмина.

Мориц потрясенно молчал. Неужто Мими в самом деле считает, что в несчастье виноват Виктор, а не он? Ясмина измученно встала и пошла к себе в комнату. Она ни в чем его не упрекнула, но и он ничего не мог сказать ей в утешение.

Всю ночь Мориц пролежал без сна, глядя в темноту за окном. Беленный известью дом напротив был голубым в лунном свете, светили звезды. Его маленький клочок времени и пространства, вырезанный из вечности. Альберт был для него больше отцом, чем его собственный отец. И вот чем Мориц отплатил ему. Что же это за мир такой, в котором добро карается, а зло вознаграждается?

Он сложил ладони и попытался молиться. Но он будто взывал в пустом доме, покинутом всеми, даже духами, витали разве что воспоминания о них. Гнетущее чувство оставленности охватило его. И это бесконечное, бесчувственное небо…

– Мектуб, – говорит Жоэль. – Так называла это моя мать. Это мектуб, если случается что-нибудь невыносимое.

Ее лицо озаряется пламенем зажигалки. Ночь, мы с Жоэль стоим у отеля, она курит, все уже спят. Мне нравится ее лицо, все в морщинках, но такое живое. Я могла бы на него смотреть часами – как оно меняется с каждой фразой, с каждым воспоминанием; настоящая смена времен года в течение нескольких мгновений.

– Ты имеешь в виду, что все уже написано? Предопределенность судьбы?

– Но это же утешительная мысль: есть высшая сила, которая все устраивает для нас к лучшему. Моя мать никогда не роптала на судьбу, хотя она не была у нее легкой. Есть люди, что и на смертном одре жалуются, как плохо с ними обошлись. Но Ясмина еще ребенком поняла: она не принцесса, поэтому что бы ни последовало за ее удочерением из сиротского дома, всяко будет лучше. Я думаю, тайна ее внутренней силы заключалась в том, что она всегда в глубине души считала себя счастливицей. Именно ее выбрали и взяли в семью, не кого-то другого. За это она была благодарна всю жизнь. И я думаю, это и привлекло в ней Морица.