Воздух Англии был наэлектризован романтикой, заряжен чувством опасности и приключений. Все молодые – и многие не очень молодые – люди чувствовали себя героями.

Филипп не был исключением, и его настойчивость заразила Веронику. За пять минут до отправки поезда он взял ее левую руку, ловко стянул с нее перчатку из мягкой кожи и надел ей на палец массивное кольцо из белого золота со старомодным квадратным сапфиром, окруженным бриллиантами.

– О Филипп! Кольцо твоей матери!

Он порывисто заключил ее в объятия, сбив набок шляпку.

– Я бы подождал, Вероника… – сказал он хриплым голосом. – Я хотел подождать до твоего двадцать первого дня рождения, но теперь…

Вокруг были плачущие девушки с носовыми платками в руках, матери и отцы, братья и сестры, провожающие своих близких на войну. Поезд пронзительно засвистел, перекрывая шум толпы. Филипп выпустил Веронику из объятий и взглянул ей в лицо, ожидая ответа.

У нее не было времени подумать. Вероника никогда не сомневалась в их совместном будущем, но оно казалось таким далеким. Филипп был прекрасным молодым человеком из знатной семьи. Он был честным, верным и храбрым, но…

Была ли она влюблена? Вероника не знала. Со временем она бы приняла решение. Возможно, даже посчитала бы, что настоящая дружба куда важнее романтических отношений.

Но шла война. Время было непозволительной роскошью.

– Ты согласна? – спросил Филипп, улыбаясь.

– Конечно да! – воскликнула Вероника.

Филипп наклонился, чтобы поцеловать ее, и она закрыла глаза, надеясь ощутить волну эмоций, которую должна чувствовать девушка при помолвке. Его губы были нежными и прохладными, руки, которыми он снова обнял ее, – сильными, и он как-то восхитительно мужественно прижимался пуговицами на форме к ее груди. Разумеется, она любила его. Она всегда любила его.

Она не была влюблена. Но в тот момент, когда они оторвались друг от друга и Филипп прыгнул в уже отходящий поезд, это, казалось, не имело значения. Они были частью чего-то великого. Они были актерами в драме государственного масштаба.

Филипп ухватился за поручень и с улыбкой помахал ей. Вероника, улыбаясь сквозь слезы, отсалютовала в ответ. Кричали и свистели солдаты в окнах, а их девушки и матери выкрикивали слова прощания, размахивая развевающимися на ветру носовыми платками. Все посылали воздушные поцелуи – как мужчины, так и женщины. Никто не позволил себе испортить этот момент слезами.

Еще долго после того, как поезд, пыхтя, ушел, Вероника стояла на платформе. В руке она держала перчатку, потому что не смогла бы надеть ее на массивное кольцо Филиппа. Она знала, что Чесли ждет в машине, но оставалась там, пытаясь понять, что только что произошло. И надеясь, что со временем почувствует то, что должна была чувствовать.

* * *

Вероника старалась не вспоминать о кристалле, лежавшем в корзине в ее гардеробе. У нее было множество занятий, которые отвлекали от мысли заняться колдовством.

Теперь Свитбрайар испытывал острую нехватку персонала. Поскольку Кук осталась без помощника, Вероника отказалась от ежедневных прогулок верхом, чтобы помогать ей с покупками, а также с составлением меню, которое ввиду дефицита было ограничено. Она понимала, что Мышонку необходимы тренировки, но выводить его на прогулку удавалось только раз в неделю. Вероника никогда прежде не чистила санузел или мебель, но теперь, когда у них осталась лишь одна горничная, хлопот у нее прибавилось. Она даже пыталась пропалывать кустарник, обрамляющий лужайку перед домом, но это требовало титанического труда. Лорд Давид посоветовал дочери отказаться от этой затеи, и, будучи заваленной делами и очень уставшей, она согласилась. Сорняк рос между можжевельниками и кизильниками, и, спеша мимо по отцовским поручениям, она изо всех сил старалась закрывать на это глаза.

Если выдавалась свободная минутка, она занималась домашними делами, которые оказывались безотлагательными. Она никогда не отличалась особой общительностью, но прежде по меньшей мере раз в неделю посещала какой-то прием, будь то чаепитие или коктейльная вечеринка. С тех пор как началась война, приглашения практически прекратили присылать, а те, которые Вероника получала, она вынуждена была отклонять. Вечером, уставшая, она падала на постель и сразу засыпала.

– Ты слишком много работаешь, – как-то утром заметил отец за завтраком.

Она поцеловала его в щеку:

– Будем надеяться, что война не продлится долго и все вернется на круги своя.

– Конечно, – сказал он, но это прозвучало неубедительно. – Куда ты сегодня направляешься?

– К мяснику, – ответила Вероника. – И в Коттедж-фарм. Думаю, у них есть для нас яйца.

– Только не больше, чем нам полагается, Вероника.

– Конечно, папа́.

– Боюсь, им придется выдавать яйца по норме. И сыр, и много чего еще.

– Как будто бензина и мяса недостаточно. А еще бекона. И сахара!

Лорд Давид, тяжело опираясь на трость, поднялся на ноги. Вероника не предлагала ему помощь, потому что знала: он терпеть этого не может.

– Я скучаю по сахару, – признался он. – Может, попросишь в Коттедж-фарм немного меда? У них ведь есть ульи.

– Были. Не знаю, смотрит ли за ними кто-то сейчас.

– Хочешь, чтобы тебя отвез Чесли?

– Нет, мы должны экономить бензин. – Она указала на свои бриджи для верховой езды. – Я поеду на Мышонке. Ему нужно пробежаться, а у меня немного поклажи, так что это будет несложно.

– Сейчас холодно. Февраль.

– Я знаю. Я оденусь теплее.

У них сложился определенный распорядок дня, достаточно удобный, несмотря на стесненные обстоятельства. Лорд Давид предложил Свитбрайар в качестве потенциального госпиталя, хотя министерство обороны пока не ответило согласием на его предложение. Вероника не могла представить себе, что их прекрасный дом наполнится больничными койками и медицинским оборудованием, а еще меньше – ранеными солдатами, но считала это неизбежным. Она смирилась.

Но девушка не могла избавиться от постоянного беспокойства. Разумеется, она боялась за Филиппа, представляя его себе готовящимся к сражению. Еще больше она боялась за Томаса, поскольку не могла вообразить кого-то менее подходящего для службы в пехоте, чем брат. Она замечала взгляды, которые отец бросал на фотографию Томаса, стоявшую на почетном месте в маленькой столовой, и понимала, что он тоже волнуется. Дело не только в том, что Томас был единственным сыном, наследником, надеждой на то, что род Селвинов продолжится. Томас был яркой звездой в семье, самым умным, милым, добрым молодым человеком, какого они знали. Он был великодушен со слугами и друзьями и честен до неприличия. Он щедро делился временем и своей энергией. У него никогда не было денег, потому что он все раздавал.

Для Вероники старший брат был кумиром. Отец, как она понимала, ничуть не завидуя, души в нем не чаял.