У Вероники затрепетало сердце. Это было лицо женщины почтенного возраста, с копной седых волос и морщинистыми веками, нависающими над такими же темными и сверкающими, как у Уны, глазами. Она как будто знала, кто смотрит на нее, и в знак приветствия подняла покрытую возрастными пятнами руку.

Вероника уставилась на кристалл. Женщина, открыв в улыбке острые зубы, поманила ее скрюченным пальцем.

Вероника застыла, не в силах ответить. Она вспомнила ощущение в животе, когда впервые заглянула в камень. Сейчас оно вернулось, усиливаясь, пока не стало невыносимым, а затем понемногу утихло. Лицо в камне исчезло, как будто кто-то выключил свет. Вероника сделала резкий, такой долгожданный вдох. Свеча растаяла, превратившись в озеро воска. Похоже, прошло больше времени, чем она себе представляла. Капли воды уже давно высохли.

Уна лежала на боку, закрыв глаза.

Вероника огляделась. Что может быть более обычным, чем ее комната с зеркалом над письменным столом, изящным туалетным столиком и розовыми обоями? Как в камне могли быть огоньки или таинственная женщина, которая поманила ее? И чего хотела эта женщина?

Вероника схватила кусок шелка и завернула кристалл, после чего поспешно уложила и его, и гримуар снова в корзину и спрятала за платьями в гардеробе. Она не понимала, что происходит. Если она владеет магией, то как должна ее использовать? Какой толк от этого, если она не может сделать что-то, чтобы защитить Томаса или поддержать Филиппа? Она была испугана и взволнована не меньше, чем раньше.

Как же Веронике хотелось, чтобы ей никогда не доставался этот камень и связанные с ним тайны!

Вероника крутила на пальце массивное кольцо, с южной лужайки вглядываясь в очертания Свитбрайара. Звезды обрамляли дом. Каждое окно в нем было закрыто занавесками, словно лица умерших погребальными пеленами. Он и впрямь в каком-то смысле стал мертвым. Его существование как семейного очага подошло к концу. Столовая, гостиная, маленькая столовая возле кухни, даже большой зал теперь были отданы раненым, врачам и медсестрам.

Вероника снова покрутила кольцо и подумала, что от этой привычки следует избавиться. Она надевала его нечасто. Кольцо было тяжелым, и девушка снимала его всякий раз, когда появлялась на то причина. А работа в полевом госпитале была веской причиной. Она многое делала руками: меняла бинты, опорожняла судна, писала для раненых письма… Но сегодня вечером ничем этим она не занималась, поэтому заставила себя вынуть кольцо из металлического лотка на перевязочном столике и надеть на палец.

Ощущение мрачной обреченности пронизывало дом. Это чувствовали все – от лорда Давида до Яго, от Ханичерча до Кук и последней оставшейся горничной. Даже Уна выглядела несчастной: ее жесткий хвост уныло свисал, когда она ходила за Вероникой по дому и приусадебному участку.

За исключением Ханичерча, возраст которого уже приближался к семидесяти, остался только костяк персонала. Яго перебрался из Хоум-фарм в помещение над гаражом и восполнял нехватку рабочих рук везде, где только мог. Инир тоже вернулся и теперь дремал днями напролет в главной конюшне. Остальные лошади исчезли – были распроданы или в целях безопасности перевезены в другие места.

Вероника думала, что Уна вернется к Яго теперь, когда он так близко, но этого не произошло. Когда же девушка попыталась извиниться перед Яго, он, улыбаясь, покачал головой.

– Теперь она твоя. Она свой выбор сделала.

Возле Свитбрайара не падали бомбы, но над Англией нависла угроза блицкрига. В эту ночь, как и многие другие, обитатели дома, пациенты и медсестры собрались на лужайке. Безоблачное небо и звездный свет играли сегодня на руку врагу. Жители Лондона и окрестных деревень не могли сделать ничего, кроме как, затаив дыхание, молиться, чтобы артиллерия смогла отразить мощные удары немецких бомбардировщиков.

Раненые называли вражеские самолеты для своих товарищей, которые не могли их видеть: «“Хейнкель”, “мессершмидт”, “юнкерс”, “фоккер”…» Опираясь на плечи медсестер или сидя в креслах-колясках, те кивали и сыпали проклятиями. Большинство солдат были британцами и канадцами, но был тут один американец, два австралийца и француз, раненный при эвакуации из-под Дюнкерка. Ему, похоже, не стоило вставать с постели, но дежурный врач пожал плечами и сказал, что это не имеет значения.

Никто не ожидал, что Валери Ширак выживет. Он был одним из слишком большого числа пациентов, для которых медсестры могли сделать только одно – утешить их. Обе его ноги были сломаны, когда одна из рыбацких лодок, с помощью которых пытались спасти солдат, врезалась в другое судно. Он несколько часов находился в морской воде, прежде чем был спасен. К тому времени, как Валери Ширак оказался в Свитбрайаре, у него была двусторонняя пневмония, гипс на обеих ногах и гноящаяся глубокая рана в черепе, из-за которой пришлось побрить голову. Возможно, когда-то он был крепким молодым человеком, но так исхудал из-за болезни и боли, что под покрытой шрамами кожей проступали ребра.

Переходя от коляски к коляске с одеялами и покрывалами в руках, Вероника увидела его. Валери поднял голову к звездному небу, хотя глаза его были закрыты, и обхватил себя длинными руками, словно ему было холодно, поэтому она перешла газон, чтобы набросить ему на плечи вязаное покрывало. Его связала одна из церковных прихожанок, и оно было вопиюще неподходящего розового цвета. Когда Вероника укутала раненого, его глаза открылись. Они были воспаленными, но темными и глубокими, отражающими звезды и отдаленный отсвет взрывов. Он прошептал:

– Merci.

– De rien[71].

Долгое время он был без сознания, и никто не знал, говорит ли он по-английски и говорит ли вообще. Школьного уровня французского Вероники было недостаточно для настоящего разговора, но сейчас это не имело значения. Она коснулась лба Валери ладонью. Он, казалось, горел.

– Вам нужно в постель, – запинаясь, сказала она по-французски.

Он облизал сухие губы и покачал головой:

– Я хочу быть здесь.

Вероника смотрела на него, и от жалости у нее разрывалось сердце. «Должно быть, когда-то он был красив, – подумала она, – у него длинный прямой нос, тонкие губы…» Его руки, покоившиеся на розовом покрывале, были изящными, с длинными пальцами.

– Месье Ширак, принести вам что-нибудь? Чаю? Бренди? – негромко спросила она.

– Бренди, – прошептал он и закрыл глаза, словно ему было тяжело держать их открытыми. – Мне бы хотелось немного бренди.

Вероника знала, что в кладовых госпиталя бренди нет, но у лорда Давида стояла бутылка в кабинете – одной из немногих комнат, которые не заполонили врачи или медсестры. Она бросилась вверх по лестнице, налила немного бренди в чашку и, поставив ее на блюдце, осторожно отнесла на лужайку.

Солдат не пошевелился, когда она присела рядом, но стоило поднести чашку к его губам, как его веки затрепетали и он сделал глоток.