26 декабря 1947

По улице идет двуногое в московском одеянии сороковых годов XX века. В его голове какие-то намерения, планы, «философия». В более или менее определенное время он ест, занимается обратным делом, спит и т. д. Таких по земному шару бродят миллиарды. У каждого из них «я». Мир для него. Если бы в его руках была кнопка, после нажима которой мир мог бы исчезнуть, вероятно, это «я» в минуту отчаяния нажало бы кнопку. Узнать по лицу и походке о чем в точности думает это «я», невозможно, но приблизительно, статистически установить это возможно. Все было бы крайне просто, если бы такая фигура делала в точности то же самое, что она и на самом деле делает, но у нее отсутствовало бы «сознание» и «я». Все «несчастия» человеческие проистекают только из «я». Иначе войны, пожары etc. были бы ничем не хуже любого парадиза. Надо думать, что сознание есть condition sine qua non[366] жизни. А отсюда миллионы следствий, новая наука и новое мировоззрение.

27 декабря 1947

…глаза скользят безразлично по книжным полкам, по бронзовому Коллеони, по старому моему студенческому письменному столу, который когда-то купила мамаша на Смоленском, по восковому Ньютону, пережившему здесь блокаду.

Чувство словно болезнь, разрешающая полное изнеможение и полное безразличие.

30 декабря 1947

Объективизация себя самого. Вчера разбирал старые негативы за сорок с лишним лет, несколько сотен. Вся жизнь, котенок, снятый лет 45 назад, школа, университет, война, родные, близкие. Мимо, мимо, глаза скользят, не задевая. Ни чувств, ни страстей. Смотрю на себя в зеркало. Что-то толстое, тяжело дышащее, совсем не то, что представляю, думая о себе.

31 декабря 1947

Со мной нехорошо. Мозаичная суматоха дел. Ни одного дня полного удовлетворения. Все время сознание, что не сделал 90 процентов. Словно преступник. Днем на людях 10–12 часов ежедневно. Потом больная голова, бегание от людей. Спасенье – книги, картины, музыка, тишина. Страшная философия объективизации, пробирающаяся внутрь помимо меня. Мир без сознания, без души. Прошлого нет. Нет мамы, Николая и всех. Нет навсегда и полностью.

И все же кончаю надеждой. Брезжится доказательство сознания в мире. Начинаю понимать вселенскую роль живого, людей, самого себя. И хочется сделать большое в науке на прощанье, перед концом, который на самом деле не будет концом.

‹…›

Сейчас в маленьком кабинете на Биржевой, с Коллеонни, книгами, с небольшой головной болью, с радио. Я – не я, а окно, через которое мир смотрит на самого себя.

1948

1 января 1948

Нужно ли возвращать крепкость, уверенность, цепкость в жизни, которые были в молодые годы? Сейчас все кажется временным, преходящим, случайной комбинацией случайных элементов – сходящиеся и расплывающиеся облака. Уцепиться как будто бы не за что.

Держат две идеи: эволюция и сознание. ‹…› За загадкой эволюции и сознания – неизвестное, которое поддерживает жизнь.

‹…›

Сижу один в темном, сумрачном кабинетике на Биржевой. ‹…› Читаю «Огненного ангела»…

11 января 1948

Мелочи, сотни дел, сразу забываемых. Отвратительное чувство, что что-то забыл.

В ночь с 9-го на 10-е дождь и какое-то странное полыхание неба. Молнии? Или быстро исчезающие северные сияния. Максимум солнечных пятен. Отчего бы Солнцу не начать разрываться. И всему бы конец. Так это просто. С этим и засыпали.

‹…›

Душевное равновесие, только когда слышу музыку Баха или Бетховена. Это – родная сфера. В чем дело? Не знаю.

На стене передо мною две новые итальянские загадочные картинки, нарисованные на меди. ‹…› Аполлон, убивающий Пифона, и второй, пока мне неизвестный мифологический сюжет. Глядя на них, тоже «уравновешиваюсь». Тоже вроде органа.

Прекратили торговлю в воскресные дни. Нарушилась еще одна отдушина. С десяти лет в воскресные дни ходили на охоту за книгами («Сухаревка»).

18 января 1948

Грустные и даже жуткие путешествия в прошлое. ‹…› …поехали на Ваганьково, на пресненские могилы. В снегу. Шекспировские старухи-нищенки. И отчаянное, жуткое собственное безразличие. Потом поехали по Никольскому переулку мимо нашего маленького дома с садом, где теперь совсем чужие люди. Напротив ободранная Николо-Ваганьковская церковь, когда-то богатая, блиставшая золотом, гремевшая звоном по праздникам. «Парадный ход» в маленьком доме – 50 лет назад. Вишневый сад. Рядом лабзовский дом, с другой стороны глаголевский дом. Все развалилось, все такое маленькое. И всего прошлого нет. Надо воскресить хотя бы для себя это прошлое – писать. Это отпадание прошлого почти смерть, а вместе с тем освобождение «я» от себя самого.

25 января 1948

Урывками заглядываю в «Платона». Смерть Сократа. Как все просто и ясно, и почему-то кажется, что пора «укладываться» на тот свет.

Смотрю на вещи кругом. Они живут многие жизни. На окне фарфоровая Паллада из Берлина, из какой-то немецкой квартиры. Две азалии из потсдамских оранжерей. На стене М. Лютер Луки Кранахского 1533 г. Со сколькими людьми он жил? Странные «аполлоновские» картины из Питера, они, конечно, жили, вероятно, столько же, сколько и Лютер. Краснодеревный диван александровских времен, николаевские шкафчики. Они живут много дольше человека. Куда-то эти вещи пойдут отсюда. Их жалко, с ними сжился.

1 февраля 1948

Когда-то под Радомом, весной 1915 г. писал что-то в таком роде:

Объятый ширью одиночества,

Внимаю тайнам тишины,

И отдаленные пророчества

В мечту немую вплетены.

Настроение сейчас такое же. Одиночество – это и есть «я» (оно возможно только по воскресеньям). Чувствую, как это «я» расплывается, исчезает, теряет свою биологическую основу. И становится «все равно» (а главное – жизнь и смерть, еще читал на днях о смерти Сократа).

А прошедшая неделя снова мучительная, заседательская: Общество, Институт. Верховный Совет. Домой возвращался в двенадцатом часу ночи. Почему-то трудно дышать. Передвигаюсь с трудом по ровному месту.

В институте очень хочется экспериментировать, но остаются буквально минуты. Видит око, да зуб неймет. Вчера был Борис. Так хотелось говорить по душам (несмотря на усталость), перекинуть нити в прошлое, но, как и сорок лет назад, душа не раскрывается. Грустно.

8 февраля 1948

Утро. Третий день мороз. Солнце на бронзовых сферах чернильницы, на Аполлоне, убивающем Пифона, на лакированных шкафчиках. На деревьях иней. Из радио: немецкое богослужение с проповедью и Себастьяном Бахом. Один.

Голова больная и тревожная с утра. Ясно, что завяли и отпадают последние нити, связывающие «как природой положено» человека с жизнью. Остались: философия и красота. Можно сбрасывать тело