9 марта 1947

Воскресенье. Утро перед походом за книгами. Остановка. Один. Радио – орган. На стене перед глазами то же трио: Лютер, Цецилия, Фауст. Все от земли – неизвестно куда.

Мучительно это дело – на конце жизни сознавать, что «Ich bin Klug als je zuvor»[354]. Прежнее чувство барона Мюнхгаузена, пытающегося извлекать себя за косу из болота. Знания, понимания даны или развились только в пределах, необходимых для борьбы за существование. Дальше этого не прыгнешь. Тьма, седьмое измерение. Приходится покориться и с этим умирать. Ничего не знаем. Или наоборот, знаем, что ничего?

16 марта 1947

Вчера слушал Aze’s Tod[355] Грига – матушку вспомнил.

23 марта 1947

Ночью удивительный сон: в Ленинграде над Дворцовой площадью поднимается вверх гигантская бронзовая статуя св. Петра. Достигнув огромной высоты, велением какого-то мрачного голоса бронза начинает стремительно низвергаться вниз. На полдороге тот же повелительный голос, ее останавливающий. Голос указывает, что св. Петр может принести пользу и действительно статуя начинает вести сверху антирелигиозные речи. Потом снился Петер Прингсгейм, гостиницы и прочая сонная чепуха. «Питерский» сон.

А в голове заседание у т. Сталина. ‹…› В этом беспорядочном кино впечатлений, мыслей, наблюдений трудно остановиться. Кружится голова.

В радио – Шуберт.

Собираюсь на охоту за книгами. А в душе отлагаются кристаллы философии совсем материалистической и совсем печальной, потому что и «я» стало временным облачком.

2 апреля 1947

Бывшее 20 марта. День ангела. По-прежнему в памяти давнишняя картина, когда мне было года 4. Комната в Никольском переулке, рядом с кухней, с дощатыми некрашеными полами. В окно сад с вишнями и сиренью. Я в кроватке с веревочными решетками. Старое мартовское солнце играет на пологе кровати. Подходит матушка, целует, поздравляет. Потом (в позднейшие годы) ходили с нею к ранней обедне к Николе Ваганькову служить молебен. Церковные поздравители. Просфора. Потом подарки.

Сейчас за окном серо и мрачно. Я – президент, «но счастья нет измученной душе». Задерган. Больная голова. Мелочи. Кругом несчастные люди (вчера депутатский прием). Некогда по-настоящему подумать, нет совсем больших мыслей. Машина.

6 апреля 1947

Почти каждый день заседания в Кремле по поводу строительств, помещений. Третьего дня с 9 ч. вечера до 3 ч. ночи – в приемной ‹…›

А за окном все метель. По радио бездарная симфония какого-то Чуваки. Кругом много-много хороших книг, которые некогда читать. А сейчас все же пойду на охоту за новыми. И так до катастрофы.

13 апреля 1947

Пасха. Отвратительная погода со снегом. Прошедшая неделя – мучительная. ‹…› Главное чувство снижения собственного качества. Слабеет мозг, знания, память, творчество, здоровье. И вместе с тем так многое хотелось бы сделать и в лаборатории, и на бумаге, и в жизни для науки, для Академии.

Дома (не считая спанья) бываю 3–4 часа. Усталость. Ненужная трата времени. Увеличение энтропии вселенной. Постоянное чувство неразгаданной загадки.

Забытое прошлое. Мама. Николай. Отец. Лида, Александра Ивановна. Все совсем исчезло. Надо бы писать воспоминания. Когда?

И еще – кругом нехорошо.

20 апреля 1947

Так ясно становится, что прошлое – это то, чего больше нет и не будет. Это о покойниках, о воспоминаниях, почти обо всем содержании сознания.

Всюду, на квартиру, в Академию, в институт рвутся люди, знакомые, родственники, просто люди за помощью, деньгами, записками. Живется страшно трудно и в этой нашей относительной «роскоши» не по себе. Лучше бы в Йошкар-Олу. В большем было бы соответствии.

27 апреля 1947

Жизнь и сознание становится шкафом с полками, на которые укладываются «дела», иногда в порядке, а иногда кое-как – «впропих».

Совсем отчетливо понимание человека, в том числе себя, как временного очень хитрого механизма, выполняющего какие-то неведомые «задания» «природы». Das unbegreiflich hier ist getan[356]. Вообще, чем старше, тем яснее понимаю это «смирись, гордый человек». Знаешь ты то, что тебе дано знать, и, как ни старайся, [всего] не узнаешь. И дело вовсе не в тебе, не в твоем «я»: временная комбинация на шахматной доске природы. Хочется иногда заглянуть «в щелку», но, по-видимому, это совсем глупое занятие, вроде барона Мюнхгаузена с болотом и косой.

Читаю вторую книгу о Леонардо за последние дни. Стародавняя мечта, которой лет 35 от роду, написать книгу о нем. Когда-то мальчишкой натолкнулся (по-видимому, через Мережковского) и с тех пор узнаю о нем больше и больше. Знания, искусство, глубина – все обращенное внутрь – не для других. Для других устройство фестивалей, крепостей. Отсутствие желания кончить что-либо. Загадочные улыбки и поднятые руки «Que sais-je?»[357]. Великолепнейшая причуда природы – «облако», из которого дальше ничего не вышло. Не зацепилось! Важнейшее звено в эволюционной лестнице – без последствий. Трагедия природы, ее тайных замыслов. Куда же далеко было Ньютону до Леонардо. А от Ньютона – прямая дорога к атомной бомбе, а от Леонардо? Надо написать книгу-дневник о Леонардо.

1 мая 1947

Холодный день, но с солнцем и без дождя. На трибуне, парад и демонстрация. Рядом со здешними властями. Военный парад – механизированные человеческие массы. К несчастью, нельзя вот так стройно в одну сторону выровнять и направить человеческую мысль, побороться с энтропийностью психики человеческого общества.

Четыре часа стоял на трибуне, лицом к Россиеву штабу и Александровской колонне. Люди, полмиллиона людей. Русские, мягкие, бесформенные лица. Столько труда, столько трудностей, но человек – «сходящееся и расходящееся облако».

4 мая 1947

Herz Beklommenheit[358]. Не за что зацепиться. Вспоминается Д. С. Рождественский и его добровольный конец.

6 мая 1947

Водопад дел, делишек, большею частью неприятных, который сбивает с ног. ‹…› В «Правду» пишут письма по поводу моего «идеализма» ‹…› Общество распространения политических и научных знаний[359] – новая тяжелая нагрузка, а по существу важнейшее дело. Но разве можно поручить это все тому-то человеку! Ужас. ‹…› В квартире тихо. На синей стене Лютер и Доменикино, за окном чуть-чуть начинают зеленеть деревья. Но все это только декорация бумажная.

9 мая 1947

На мне совершенно страшный груз дел, о котором страшно и думать. Поэтому каждая минута – ощущение преступника, не выполняющего свои дела.

Но господствующее чувство-мысль: «человек-облако». Мысль, совершенно освобождающая, но до бездонности безнадежная.

11 мая 1947

…дома один. Полная изоляция. Я и книги. Книг много, но как мало настоящих. Деревья зеленеют. Между рамами запутался глупый шмель, тыкающийся в стекло. Ездил «по книги», зачем-то купил инкунабельного Августина. Наклейка