душе концентрированный Гамлет. To be or not to be[336] с такою легкостью скатывается к последнему.

16 февраля 1946

Олег. Мальчишеский труп дерзкий там где-то мерзнет сейчас над Домбаем. Детская игра жизни. Из этих случаев, нелепостей должна будто бы пробиваться эволюция «excelsior»[337]. «На трупах, на костях, неведомо к чему».

Такое страшное непрерывное горе. А в это время депутат, лауреат, президент. Банкеты, поздравления. И каменная философия «Nil admirari»[338].

17 февраля 1946

Фон – Олег. Опять у жизни выбита опора. Задумчивый город в снегу. Петровские двенадцать коллегий красно-белые, дерево в инее. Синяя комната. Книги, книги.

Думаю вот о чем. Материалистически совпадение одних и тех же материальных обстоятельств должно привести к тому же сознанию, психологии, к тому же «я». В бесконечно повторяющейся вселенной, построенной сотообразно, должен повторяться где-то и Николай, и Олег. Вообще, ничто не умирает на свете совсем. Обязательно воскреснет.

19 февраля 1946

Перебиваю простуду и температуру стрептоцидом с аспирином, и с такою радостью заснуть, не проснуться. Каждый день вхожу в жизнь с трудом и мукой.

26 февраля 1946

Квартира – как номер в гостинице с собственным милиционером.

А голова пустая. Мысль только все разлагает на атомы, и между трупом в гробу и живым человеком разница исчезает.

Кажется: жить осталось немного. Все книги, люди, мысли, законы: тени, которые скоро исчезнут. Игра в настоящее, в «неизменное», а на самом деле παντα ρει[339], и зацепиться, кроме как, разве, за «все» – не за что.

3 марта 1946

Как будто бы никогда так грустно не встречал «своего», «нашего» месяца – марта. Смерть Олега наложила последнюю тупую печать на перспективы и надежды. Все равно, камень, человек, Земля, Сириус, сложные органические молекулы и нейтроны, «я» и остальное. Безучастность и страшная усталость, физическая, умственная, моральная.

Мороз, солнце, мартовский утренник, но никого нет, ни матери, ни Николая, ни Лиды, ни Александры Ивановны, и от себя самого «засохшая мумия» – машина, делающая много, но без внутренней зацепки.

22 марта 1946

Из жизни постепенно уходит научное творчество, всегда спасавшее. Остаются заседания, разговоры по вертушкам. Несносные банкеты, как вчера в Московском Совете. Словно человек среди медведей ласковых и свирепых, но медведей.

24 марта 1946

…в душе полное отсутствие стимулов к дальнейшему существованию. Даже солнце на Невском и то не спасает. Может спасти только научное творчество настоящее, а его нет. Да как же оно может быть, когда для него не остается ни минуты. Все время на людях. Чужие, механические мысли. При таких условиях «morire non duole»[340] и не за что зацепиться. И не читаю почти ничего. Не успеваю. Устаю.

29 марта 1946

Наполовину мертвец. Куда-то отлетел творческий дух живой. Отяжелел. Безразличие – космическое.

Медленная грязная, холодная весна. Город неприглядный. Год назад объяснялось войной, блокадой. Сейчас неумением. Неумение, апатия. Людям хочется растянуться на кресле и спать.

И странное чувство без дома. Ни тут, ни в Москве. И так мало своих. Олюшка да Виктор. Остальные все чужие. Так вот и обращаешься в ничто.

31 марта 1946

Без творческого заряда, с усталостью и совершенно космической безнадежностью. Сознание, материя, непонятно и безжалостно. Сознанием с физической точки зрения пора заняться.

Резко обострилось чувство временности всего: самого себя, земли, домов, дворцов, солнца. Надо избавляться от чувства консервативности – самосохранения и сохранения.

‹…› Состояние бездарно-сомнамбулическое.

2 апреля 1946

В поезде прочел «What is life»[341] Schrödinger’а. Книжонка (без большого нового смысла) еще больше навела грусть. Не могу писать о том, что кругом. Кажется все мелочью, случайностью, условными человеческими отношениями, разлетающимися от малейшего щелчка.

Днем «работа», т. е. разговоры, решения, бумаги, «вертушка», все время противное ощущение невыполненного. Усталость. Притупление чувств. Ослабевающее зрение. Мало читаю, больше скольжу.

8 апреля 1946

Похороны А. А. Байкова. Старик умер безо всякой подготовки, лучше не придумаешь. После смерти Олега – так все кажется просто, безнадежно, держаться не за что. Солнце, грязь на Новодевичьем – декорация.

Трудно вообще кому-нибудь рассказать – не поверят – насколько никакой зацепки. Ни люди, ни предметы. Смотрящая душа, как будто внеземная и неизвестно какая.

А так все крутится. Никакого творческого дела. Пишу, как старый поп, «надгробные слова», слово по случаю 350-летия Декарта, рассуждение о вовлечении разных наук в связи с ураном.

Усталость. Простуда. Стрептоцид с аспирином. Вчера мокрый снег. Воскресенье. Книги. Иногда очень хорошие, но времени так мало и силы слабнут.

Лима, лима, совахвани[342].

14 апреля 1946

Синие стены. Пиранези с пестумскими храмами на стене над краснодеревным диваном. В радио – не то Гендель, не то Гайдн. В окно солнце. Запоздавшее начало весны. На синем фоне желтые внутристенные шкафы.

Вчера Екатерина Николаевна принесла Николаев альбом 1902 г. с записями (каллиграфическими) стихотворений в Коммерческом училище. Альбом помню. Почти 45 лет назад. Все было впереди, казалось твердокаменнонесокрушимым. И вот только память в чужом сознании, которая тоже скоро уйдет.

Никто не понимает, что такое сознание и как оно связано с веществом (но ведь и электрический заряд не понимают). Несомненно только, что сознание – важнейший фактор в эволюционном процессе. В каких-то небольших пределах «свобода воли» нарушает второе начало [термодинамики]. В целом и здесь нарушения грубого второго начала нет. Только микрообласть флуктуационных нарушений передвигается на значительно высший порядок. И потом становится возможным отбор флуктуаций (полупроницаемая перепонка, развитие науки всегда вперед). В этом очень много таинственного и для человека самого интересного. Но ухватиться за должное никто не умеет. Получается что-то вроде Мюнхгаузена, вытаскивающего себя самого за косу из болота.

21 апреля 1946

(Пасха)

В очень тяжелом запутавшемся положении. Гипнотизирует, полностью владеет лукрецианская мысль. Все кругом – предметы. Сознание только у себя, и то совсем обманчивое «эволюционное средство». Человек читает газету – строю принципиальные линии автомата, делающего то же самое. Страсти, стихи, наука, картины – все «объективизируется», машинируется. Это тысячи лет назад людям в голову приходило. Но у меня болезненная «одержимость»…

1 мая 1946

Дома. На парад не пошел. За окном грохочут пушки. Вспоминается война и годы, когда нас тут не было.

В маленьком тесном кабинете, заваленный книгами, вещами. С уставшей мыслью, которая «напоследок» может еще проснуться. С полной ясностью, что главного люди не знают и знать не могут. Все-таки не боги.

Преходящее все. На