И только сам с собою 2–3 часа перед сном, когда возвращаюсь после мутных нелепых дел. Задергали. Статейки – очевидно, получил реноме «писатель» – из «Пионерской правды», «Известий», «Большевика» и Бог знает откуда еще.

‹…› Иногда вспоминаю об уюте старой Москвы, о ее снеге, церквях, колоколах, веселье, людях, откровенных, простых. Люди стали совсем машинами.

17 декабря 1944

Еле хожу, задыхаясь, по морозной, скользкой Москве.

‹…› Вчера выступал с докладом в Физическом институте Университета ‹…› Знакомые стены – знаю их лет 40 – физическая Москва. Есть какой-то уют, но ничего гениального. Бюст Ньютона, старый раскрашенный спектр. Когда-то сидел на скамейках, болезненно складывая длинные ноги.

Все раздражает. Живу на стрептоциде.

24 декабря 1944

Бесконечная усталость, меланхолия, траурный материалистический флер надо всем. Кому это нужно? Даже самому себе не нужно. ‹…› …каждый человек кажется скелетом в мясном мешке. И скелет в свое время развалится, в пыль, в атомы.

1945

3 января 1945

Оскудение сознания и творчества. Тянет ко сну.

‹…›

Неотвязная мысль: сознание – биологический фокус природы. Для чего-то нужна борьба за собственное существование, размножение, эволюция и пр. Этому великолепно способствует сознание. Обман, как будто для себя, а на самом деле для семьи, общества, Земли, вселенной. Кто-то это ловко и остроумно выдумал.

5 января 1945

Неотвязчивое самоуничижение. Трудно разобраться, объективное или субъективное. Не вижу перед собою хороших больших целей. Прошедшее кажется маленьким, ненужным. А главное, и сам, и другие – скверные автоматы для неясных задач. ‹…›

Хочется катиться по определенной и ясной дороге. На самом деле бездорожная, снежная ночная пустыня. Иди – куда хочешь, все равно.

14 января 1945

Иногда кажется, что вот-вот еще одно усилие и завеса прорвется, станет ясным мир, человек, происходящее, я. Но всегда кончается ничем, в прежнем собственном заколдованном кругу и выше себя не подымаешься.

‹…› Не человек – а ледяная сосулька.

В окно – мороз, бегут царевококшайцы на рынок. По радио – сплошная пошлятина. Хочется заснуть и проснуться лет через пять – поближе к смерти.

16 января 1945

По радио: вчера взяли Кельцы. Тридцать лет. Прошлое кажется такой романтикой в голубом тумане дали. ‹…› Весеннее келецкое солнце, блуждание по храмам. Фауст. И вот жизнь приближается к концу.

Пусто. Ни за что не цепляюсь.

1 февраля 1945

Удивляюсь, изобретают и из-под полы продают гашиш и прочее. Но никто не продает какой-то химии для безболезненного путешествия на тот свет.

6 февраля 1945

Москва заглатывает. ‹…› отупевшая голова, ослабшая память, усталость и потеря ориентации.

А главное – плоское обращение всего в кирпичи, винты, поленья – механизация. Homo homini lupus est[322]. Подавляющая, беспросветная бесталанность. Трусливость. Цинизм. Сознание для раскрытия и сознательного применения этого цинизма.

18 февраля 1945

Кажется, что ясность полная «и нет в творении творца, и смысла нет в мольбе»[323]. Люди механизировались, как автомобили и паровозы, с Земли улетает последняя дымка загадки, подлинной глубокой поэзии. А потому вполне безразлично, живу, умру ль.

Странное пристрастие к записям. Самое вероятное, их сожгут, не читая. Да и вся Земля, со всеми архивами, Данте, Пушкиными, Ньютонами развалится и исчезнет. Опять надежда на выходцев, которые перелетят на другие миры, там расплодятся и так дальше.

24 февраля 1945

«Душ» у людей не осталось, живые манекены. Холодная, жестокая, неуходимая истина. Ни себя, ни других, ни близких, ни далеких (если говорить о душе) не осталось.

Завяз и погибаю в ненужных, эфемерных делах.

5 марта 1945

Вчера воскресенье. Опять по Тверской и Камергерскому за книгами. ‹…›

Так ясно, что жить осталось недолго. Совсем никакого «страха смерти». Ощущение как у постояльца скверной гостиницы, знаешь, что скоро уезжать надо. Ничего остающегося, прочного, вечного.

18 марта 1945

Сломали вчера в трамвае ручку. Без нее как без рук. Словно руку сломали.

‹…› Я утопаю в «популярных» опротивевших мне делах, и напоследок хочется на высоту, в настоящую науку и философию. Заглянуть и умереть.

25 марта 1945

Не человек, а облако, движущаяся мумия самого себя.

Вчера вечером визитер Н. Е. Успенский. Выходец с того света. Бледные тени Никольского переулка, Пресни, старины лет 40 назад. Мать, Лида, Николай, Александра Ивановна – тени, тени, и сам я тень. Куда-то надо на настоящий свежий воздух, где души есть. Здесь механический кукольный театр, кто-то дергает, кто-то тоже кукла, и так дальше. Что же делать?

11 апреля 1945

Философия – ужасающее просвечивание механической сущности всего происходящего. ‹…› Эта «самодвижущаяся вселенная» совсем не соблазнительна. А может, все это ошибка, которая никогда никому не станет ясной.

22 апреля 1945

Вспоминаю прошлое, детские годы, университет, войну. Была жизнь, было недовольство, нехорошо, но жизнь как основное, несомненное жила. Сейчас нет, люди – примитивные машины, прикрывающие жалкими лохмотьями общих фраз и лжи то же, что есть у кошек и собак. Механика смерти, механика жизни – «и все равно, живу ль, умру ль». ‹…› Подъема нет, несмотря на весну. Нужна душа, нужен Бог – ничего нет.

25 апреля 1945

Нужна внутренняя мобилизация на остаток жизни. Самому еще раз попробовать всмотреться в мир и людям что-нибудь еще оставить. Хотя нужен ли я. Последнее время кажусь выжатой тряпкой, никому не нужной и ото всего отставшей.

9 мая 1945

Квартира, старые красивые вещи, но все стало относительно, условно, себя чувствую тоже предметом. Сел в мягкое, кожаное старое кресло и почти ушел в небытие. Действительно, какая-то сонная голубая паутина, призрак через 4 года.

‹…›

Ленинград снова и снова удивляет своей красивой искусственностью, в отличие от Москвы с ее корявой естественностью и почвой. Действительно, призрак. Новые люди в старом замечательном серо-голубом распластавшемся скелете.

13 мая 1945

Йошкар-Ола, Казань, Москва, да и сам Ленинград – все проходящий мимолетный туман.

14 мая 1945

Разгадываю в сотый раз петербургскую загадку. Ни на кого не похож этот город, ни в России, ни на Западе. Действительно, призрак, распластавшийся, геометрический и всегда с дыханием смерти. Страшные дни блокады и раны на зданиях еще больше увеличили некропольский характер. В городе жизнь и, пожалуй, больше бодрости, чем у москвичей, но, конечно, в Москве жизнь коренастая, где забыли о кладбище, а в Питере – эфемерное, и на