в автомат. Хотелось бы дожить последние годы с тихой думой и с лицом, обращенным ко Всему, а не к Лысенке.

Хотел я в Мозжинке начать писать «воспоминания» (вернее, взгляд на себя самого назад), но в таком взбаламученном состоянии – это невозможно. Даже сны какие-то мучительные и отвратительные.

Стоят горячие «июльские» дни в августе. Через дверь балкона солнечные дали долины москворецкой, черно-синяя стена леса. Казалось бы, «verweile doch, du bist so schön»[377], а на самом деле в душе муть и тошнота. И работать по-настоящему, и думать не могу.

23 августа 1948

Вся эта история совершенно выбивает почву из-под ног. Наука теряет смысл. А тогда что же? В возрасте под шестьдесят. Руки опускаются, пишу статью о принципе суперпозиции по работам, сделанным почти 30 лет назад, и путаюсь совершенно в азах. Как-то бессмысленно все стало. Ездили на BMW в Ершово. Сегодня эти двухсотлетние липы, дубы и лиственницы напоминали кладбище, было сырое хмурое небо и хотелось плакать.

25 августа 1948

Вчера в Москве с 1 до 6 президиум [Академии наук, посвященный итогам сессии ВАСХНИЛ] в стиле «Mea culpa»[378] ‹…› Рассказали историю про смерть жены Благонравова в санатории в Сочи от электрического удара (заземление, лампа). Очень завидно. Сегодня продолжение президиума. Еду опять.

26 августа 1948

Вчера и сегодня опять в Москве и опять то же. ‹…› Мое заключительное слово. Все так грустно и стыдно.

28 августа 1948

Успеньев день. Английское радио играет «Dance macabre»[379] Сен-Санса. Кажется, что все главное на свете выяснил, не удовлетворился и сознанию пора кончаться за ненужностью.

29 августа 1948

Настоящая осень. Печальное, привычное тихое кладбищенское чувство – надо возвращаться в город. С давних лет так. Мальчишкой – в школу. После войны – опять в школу: учить. Только во время войны 1914 г. этого не было. Грустно, тяжко уходить от своей природы, елок, травы, реки – туда, в каменный, грязный город. Начнутся мытарства. Хорошо бы затопить печки, огородиться от холода, сесть с книгами, думать, читать, немного гулять и незаметно умереть. Это особенно ясно сейчас после лысенковских триумфов.

Часа три по лесу за осиновыми грибами. Солнце, дождь, лихорадочная, холодная больная погода. Из головы не выходит трофимизация[380].

31 августа 1948

Август был мучительным, оскорбительным и подвел какую-то черту в жизни, черту нехорошую. Может быть, из жизни выдернут весь фундамент. Бессмысленное «муравьиное» бытие.

Из сознания все проецируется наружу. Ландшафт с балкона кажется григовским. Природа перед умиранием. Черно-седые лохматые облака. Черносиняя зелень дальних елок – словно траур. Желтые поля, желтые листья, поникшие от холода цветы.

‹…› В жизни радостное: свои, Олюшка, Виктор, внук. Музыка Баха и Бетховена. Старые живописные мастера, Леонардо, Дюрер. Как всегда спасительная Италия: «Когда я буду умирать и жизни путь к разверстой бездне меня вновь будет увлекать и говорить мне „О, исчезни“, Тогда волшебной пеленой о ниспади передо мной Италия, мой край родной». Стихи очень плохие, писались они сорок лет назад, но я их всегда помню. И этим трагическим летом Италия спасала.

2 сентября 1948

…похороны [А. А. Жданова] на Красной площади. Смерть становится таким простым делом. Стоял на трибуне и думал о сознании. Сон без сознания. Смерть без сознания. У шестимесячного Сережи почти еще не проснувшееся сознание. Люди слишком мало об этом думают.

У меня по-прежнему чувство человека, потерявшего почву. Голова болит каждый день.

5 сентября 1948

Осиновый гриб. За весь сезон нашел первый белый. И так не хотелось возвращаться из лесу к людям, к лысенкам.

Вероятно, со стороны я должен казаться сейчас очень мрачным. На самом деле я не мрачен, но порвались все связывающие нити. Смысл «я» для самого себя стал темой бессмысленной. Полная неуверенность в завтрашнем дне. Иногда приятно посмотреть на картину. Побыть одному в природе. Музыка. Научные мысли (их мало), и все. Остальное физиология или мираж.

8 сентября 1948

Люди, предметы, природа – все начинает казаться миражом, театральной декорацией, которую вот-вот снимут и заменят другой. Ничего прочного, постоянного, ни в картине, жившей 400 лет, ни в бронзовой чернильнице, ни в сознании. Все бежит, меняется, диалектика, превращающаяся для «я» в безысходную, печальную элегию.

‹…› …все так неустойчиво и случайно нелепо, что ни в чем не уверен. Несколько дней [тому назад] несколько химиков сгорели при взлете самолета. Благонравова жена умерла от электрического заземления. Тонут маленькие дети etc. Почему-то вероятность случайностей кажется возросшей. Словно землетрясение.

12 сентября 1948

Целый день книжная пыль. ‹…› Роюсь в шкафах и доверху набитых полках. Больше – все хорошие книги, но в них тонешь, в могилу с собою не возьмешь.

‹…› Днем с Виктором ездили по книжным лавкам. Снова пыль, кристаллы прошлого. ‹…› Жизнь с книгами – странная жизнь, но реальная, настоящая, хотя и платоновская.

Город все же безысходная печаль. Вспоминаю смерть отца, 20 лет назад. Николай. Блокада. И это на фоне стройностей, бледного неба и широкой Невы.

13 сентября 1948

Растерянность. Кончающаяся жизнь. Летняя история с наукой. Сладостное кладбище зданий и архивов Ленинграда ‹…› Хотелось бы сорваться с этой орбиты, выскочить. Другим рекомендую «юмористическое» отношение к жизни и ко всему, что сейчас.

19 сентября 1948

Полный резонанс душевного состояния и начинающегося осеннего умирания в природе. Завядшие астры, осенние, ставшие несчастными розы, холодный туман, желтая седина деревьев. Из дачи все уехали. Мы с Олюшкой. И когда вспомнишь, что за 60 км Москва в ее теперешнем виде, – не хочется жить и самое лучшее было бы вместе с астрами и желтыми листьями – уйти в небытие, превратиться в удобрение для будущего.

Самое грустное – остановлено творчество, воля, инициатива. Что же я ломовая лошадь, что ли? В голову лезут старые стихи, написанные во время войны, кажется в 1916 г.

Sub specie aeternitatis[381],

И все и вся пустейший нуль.

Нам жизнь дана зачем-то gratis[382],

И все равно живу, умру ль.

Тогда это было мальчишество, сейчас это плод размышлений убеленного сединами.

26 сентября 1948

Сны: в них только отбросы бодрственного состояния, в сознании больше ничего нет. Это – убийственное доказательство ошибочности представлений о безмерности, «божественности» сознания.

3 октября 1948

Не просто грустно. Подавленность, и беспомощность, и