Весенняя грязь. Чудесная колокольня Новодевичьего монастыря с провалившимся куполом. Сегодня Благовещение.

11 апреля 1948

Утро. Солнце. Из радио бездарная музыка Крейна. Болит голова. Впереди неясно, путанно, и так просто перейти в предмет, в небытие душевное.

Дни без стержней, автоматические. Встаю в половине восьмого, всегда с тяжелой мыслью и перспективой включаться и тянуть лямку. Автоматическое умыванье, бритье, чистка зубов по хронометражу. Автоматических два яйца, кофе – силком, без всякой охоты. Успокаивают немного картины, краснодеревные шкафы с книгами. Нирвана черного кожаного дивана с попытками поймать вдохновение, новую хорошую мысль. В 9½ машина ‹…›. Туман. Мозаика. Головная боль.

‹…› Для остатка жизни нужно одиночество, тишина и свежие хорошие мысли, творчество. Без этого трудно будет жить.

Бренность всего на свете, начиная от атома и кончая вселенной. Все проходит и уходит, и глупо цепляться за несуществующее постоянство. «Тот счастья полного достиг», у кого машинное существование в полном резонансе с машинным сознанием.

Бывают моменты, когда на свете совсем жутко и конец сознания кажется счастьем.

18 апреля 1948

Совершенная ясность в служебном значении «я», в его подчиненности и нужности для общего. Беда в том, что все понятия и слова – человеческие. Служить кому-то, подчиняться кому-то, быть нужным кому-то. Но, как писали анархисты на вывесках в 1920 г. в Москве, «нет ни бога, ни природы». Есть сознание (cogito ergo sum[370]) и через него объективированное «все». Человек, несмотря на Платона, Леонардо, Ньютона, не может выскочить со своей орбиты, ни перестать существовать (по-прежнему трагедия Мюнхгаузена, извлекающего себя за косу из болота). Гипертрофия сознания. В жизни оно должно быть в резонансе с нею и, по крайней мере, с нею вместе развиваться, обогнать нельзя.

25 апреля 1948

«Философское состояние» драматическое.

‹…› Дома остаются в распоряжении всего 2–4 «бодрствующих» часа, в которые надо умственно отдохнуть и опомниться.

Хорошо одно: ясно, что цена сознанию, «я», личности небольшая и так просто, уверенно и спокойно можно уйти в небытие, когда где-то с большой вероятностью подобное же сочетание атомов повторится. «Мне» и «миру» от этого ни тепло, ни холодно. И «я» и «мир» фикция. А что же остается, что же есть?

28 апреля 1948

Когда сам с собою – отлет сознания вверх «выше солнца и планет». Отлет, конечно, кажущийся, на самом деле вырваться, по-видимому, нельзя. А весь день, на людях, опять влезаю в тело. Актер, игра, условность, слова, люди, дома, история, искусство. Выскакивать вверх так трудно.

Это все самое главное и самое интересное. Остальное как сон.

1 мая 1948

Весь день дома. Копанье в книжках. Статья Шредингера о самом главном, но ничего не сказано. Заслуга только в честности. ‹…› Колокола звонят и с Петроградской стороны, и из города. Пасхальная заутреня. ‹…› На старых зданиях новые портреты, в том числе и мой.

2 мая 1948

Пасха. Петербургская меланхолия. Смотрю на старые портреты, перебираю старые книги, которых не касался с войны. Рядом в комнате внук Сережа, два месяца. Постепенно появляется душа. Превращение из телефона-автомата в «cogito ergo sum».

9 мая 1948

Сознание соткано из впечатлений, слов, привычек, внушенных и полученных со дня рождения, из действий собственного тела и внешней среды. Отнять это все, ничего не останется ‹…› Эти верные, но тривиальные мысли – внутренний фон существования.

23 мая 1948

Цветет сирень. Запах напоминает мальчишеское время, экзамены, лето 1916 г. перед брусиловским прорывом: весенняя гроза, ветер, еду верхом в легкой гимнастерке, промокая насквозь и вдыхая радостный сиреневый ветер. Было все нипочем, все впереди. 32 года назад. Сейчас: философский квиетизм. Понято свое место и, главное, эфемерность «я».

На несколько дней переселилась Вера Павловна, 84 года. Жизнь почти ушла. «Я» почти не осталось. Стушевалось.

31 мая 1948

Дома внук Сережа, которому 3 месяца с 6 днями. Чуть-чуть просыпающееся сознание. Узнавание своих. Улыбка. Великая тайна рождения сознания. Естествознание с его «железным занавесом» от сознания одновременно очень мудро и вместе с тем очень далеко от истины.

‹…› Я почему-то безысходно печален и «ahnungsvoll»[371]. Может ли вообще полное сознание быть не печальным?

Иду по Васильевскому. Каждый шаг прошлое. Кунсткамера. Петр. Дашкова. Менделеев. Квартира Рождественского. Его самоубийство. В своей квартире смерть Миши Хвостова в начале 1942 г. На столе фото, матушка, Николай, я – прапорщиком. Коллеони. Калиостро.

Симфония прошлого. Грустная. А сам я себе – прошлый такой же чужой, как другие.

2 июня 1948

Неотвязчивое чувство, что «дома и люди – все гроба», случайные образования, как трава, растаптываемая ногой прохожего, которого в свою очередь может кто-то съесть и уничтожить. ‹…›

И какая-то странная грусть. Всюду – и в кабинете с книгами, которые мало кто трогает, и по каменным плитам Менделеевской линии, зеленой, казалось бы, такой приветливой, старенькой. Все об одном, о том, что все проходит.

Дерганье со всех сторон не дает возможности ни на чем сосредоточиться. Завидно себе самому. Многое мог бы продумать, написать – долг перед страной и вселенной. Как бы проснуться, развернуться и сделать все, что мог бы сделать!

13 июня 1948

На дареной даче. Приехал вчера в 10-м часу вечера. Финский домик, выкрашенный в белую краску. Внутри немецкие печки «в стиле Гамсуна». На участке ели, орешник. Стоит дача красиво на мысу, над рекой с перспективой. Похолодало. Утром дождь.

Мысли и чувства застыли. От усталости и многого невеселого не хочется заглядывать ни назад, ни вперед…

‹…› Здесь зелень, даль и иногда наедине сам с собою. Читаю [C. W.] Contessa, почти гофмановские рассказы. Немецкая романтика. Помесь маленького сумасшествия, насмешки надо всем и отчаянных поисков тайн и романтического. Жизнь – это все-таки сознание[,] впечатления, декорация. В некоторых рамках ее можно сделать по заказу, такой, какой хочется.

17 июня 1948

Эти старые картины на стенах, написанные лет четыреста, триста, двести назад – живое колдовство. Совсем гофмановская атмосфера. Они живые. Так ясно, что какой-то благочестивый немец в XVI веке, католик, писал уютных стариков Антония и Павла в скалах, с пергаментными книгами, чернильницей, песочными часами, лесом вдали и вороном с небесной булкой. Как будто это вчера, и я с ними. ‹…› Милый гофмановский мир, в котором немного отдыхаю и забываюсь.

20 июня 1948

…зеленые ели, даль через речку, земляника, ветер гуляет и играет оконными рамами и ничего больше. Оторванность такая,