Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я смальц тоже не успела, — заметила соседка. — Мчишься с работы туда-сюда, как в колесе. Чего это почтальонша к твоей двери подходила, от Николая небось известие?
— Да нет, — усмехнулась мать. — Не от него. Мое письмо обратно прислали за переменой Николаева адреса.
— Видно, дальше поехал.
— Конечно, дальше, — задумавшись, вздохнула Полина. — На японца теперь нацелились.
— Значит, еще воевать будут?
— Будут, — кивнула головой Полина. — Вот только многие ли вернутся?
— Плохие мысли у тебя в голове, — сказала соседка и встала. — Там большой войны не будет. Там только приструнить надо. Японцу без Гитлера ничего не остается, как руки вверх. Ты свои мысли брось. А насчет смальца мне уборщица из гастронома сказала: кто не отоварился по третьему талону, сливочным получит. Сливочное еще лучше, — и, попрощавшись, вышла из комнаты.
Через два дня Николай Садчиков прислал солдатский треугольник, в котором извещал жену о своем пребывании в новых фронтовых местах. И мать в тот же вечер составила ему подробное письмо, где уже прямо, без всяких намеков, извещала про будущую Зойку.
Это письмо младший лейтенант артиллерии Николай Садчиков не успел получить. В то время когда оно, прижатое многими другими письмами, еще тряслось в грубом брезентовом мешке на полке почтового вагона, уходящего к Дальнему Востоку, Николай Садчиков лежал с осколком в груди около своего орудия и тоскующие глаза его глядели вверх на облака, которые стали для него последним видением в жизни.
Вскоре мать получила бумагу, написанную по форме, которую за годы войны все привыкли называть «похоронкой»…
— Наш самолет идет на посадку, — объявила тем же официальным тоном Татьяна. — Прошу закрепить ремни…
Зоя стояла в тамбуре у входа, готовясь выпускать пассажиров. Она не собиралась привязывать себя ремнями. Она стояла и слушала усталый гул моторов, ощущала легкие толчки при снижении самолета, от которых на секунду томительно замирало в груди. В иллюминатор светило то же самое июльское небо, которое она покидала, возвращаясь на землю.
Глава третья
Зоя жила с матерью в старом двухэтажном доме: низ каменный, а верх деревянный. Во дворе — огороженные обрезками досок и фанеры — грядки, на которых сейчас ничего не росло, кроме сорной травы и реденькой полоски цветов, которыми увлекалась пенсионерка Рябинина со второго этажа.
Дом стоял на улице, которую, когда Зое было девять лет, стали переделывать в магистральную: булыжник залили асфальтом, пустили в оба конца в дополнение к трамваям красные автобусы, несколько очень ветхих домов снесли совсем и поставили на их месте пятиэтажные, с зелеными вывесками над окнами первых этажей: «Гастроном», «Парикмахерская», «Ателье», «Сберкасса»… Магистраль, новые дома и красные автобусы потребовались заводу, который появился на окраине города в это же время. В ателье работала мать Зои, Пелагея Ивановна, теперь она шила не белье для солдат, а разные платья, скроенные по модным картинкам из журналов. Дома у нее теперь тоже была швейная машина, и вечерами Пелагея Ивановна подрабатывала на цветных халатах, передниках с рюшками, детских распашонках, которые научилась делать в ателье.
Зоино детство с матерью проходило в заботах: набить дровами сарайку до холодов, не пропустить путевку в пионерский лагерь, выкроить из получки на обувку, на белье, на пальтишко, на бутерброды в школу, на кино.
Длинноногая угловатая девчонка с двумя болтающимися за спиной косичками жила в окружении этих забот. Но когда тебе двенадцать лет, то все проблемы кажутся ерундой. У Зои не было недостатка в подругах, и после школы они играли в потрепанные куклы и сообща ненавидели мальчишек, которые только и знали, что дергать за косы. Постепенно куклы надоедают и прячутся в нижний ящик комода, а подруги вдруг оказываются задаваками, и с ними ссоришься. Сидя в классе или дома у себя в комнате, она научилась думать, и часто в ее воображении возникали целые разговоры — с вопросами и ответами.
«— Мама, разве тебе со мной плохо? — вопрос.
— Да нет, Зоенька, с чего ты взяла, — ответ.
— А зачем ходит Петр Никанорыч? Чего он прилипает? И конфет его мне не надо. Я совсем не люблю сладкое. А может, ты думаешь за него замуж?
— Ты мала еще рассуждать об этом.
— Нет, не мала. Я знаю, что ты хочешь за этого Петра Никанорыча замуж. А в нем ничего хорошего нет, на пиджаке всегда полно перхоти. Если ты выйдешь за него замуж, я тут же уеду. Мало ли куда: в Сибирь или на целину. Будешь тогда думать обо мне и жалеть… — Если бы в самом деле нажать кнопку и подняться прямо из класса, чтобы никто и не видел, и лететь, лететь в разные города…»
Перед немигающим взглядом Зои неожиданно возникает нервное лицо «химички» Надежды Семеновны.
— Садчикова, о чем мы сейчас ведем разговор? Мух ловишь! Садись…
Зоя понуро садится, и снова у нее в голове кружатся разные мысли.
«— Ладно, выходи за этого Петра Никанорыча. Ты же еще молодая. Я ведь все понимаю…
— Ты уже взрослая, Зоя, ты ведь знаешь, что у тебя нет отца.
— Да, я знаю: у меня нет отца.
— Нет, нет! — махала рукой, мать. — Ты ничего не знаешь! Ты ничего не соображаешь!»
На самом деле Зоя очень хорошо все соображала. Когда мать просила у домоуправа починить ей печку, то с ее заявлением волынили и делали другие работы. Зоя знала — это потому, что за мать заступиться некому. Если старые-престарые туфли приходится чинить в третий раз — это потому, что они с матерью живут на одну зарплату, и здесь не разбежишься. Летом она жила в пионерском лагере — все три смены, хотя другие только по одной — все для того, чтобы сэкономить, так как в городе на жизнь уходило гораздо больше денег, чем стоила пионерская путевка на месяц, да еще и со скидкой. Петр Никанорыч, знакомый матери, работал в продуктовом магазине продавцом. Он иногда приносил с собой пакеты с фаршем или набор для супа, и мать жарила котлеты и беспричинно суетилась по комнате, бросая украдкой виноватые взгляды на Зойку. Сам Петр Никанорыч усаживался на диван и, желая, видимо, приучить Зою к себе, начинал разговоры про уроки в школе. «Чего вам сегодня задали по арифметике? Сколько в тонне килограмм?» Зоя не любила разговаривать с Петром Никанорычем и нарочно дерзила, стараясь не глядеть на его полное, кирпичного цвета лицо, которое, она считала, получается таким оттого, что много ест мяса, ведь может всегда взять
