Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ох же люди! Шо напридумали!
Мальчик был весь поглощен тем, что открывалось ему в иллюминаторе. Но иногда сердце его, видимо, вздрагивало от разверзшейся за бортом самолета бездны, и он вдруг спрашивал:
— Бабушка, а не упадем?
— Шо ты болтаешь! — Старуха опасливо озиралась. — Это же, видишь, там дяди.
— Где?
— А там, спереду.
— Чего они?
— Они смотрют.
Когда Зоя принесла им на подносике завтрак, старуха окинула ее цепким подозрительным взглядом, пошамкала, собираясь что-то сказать, но сказать не успела, так как Зоя спешила за другими подносиками. И когда Зоя снова появилась в салоне, старуха и мальчик сидели в тех же позах и глядели на нее в упор, не притрагиваясь к еде.
— Вы почему не кушаете? — спросила Зоя.
— Поди-ка сюда, — сказала старуха, заговорщически подмигивая и притягивая Зоину руку. — Скажи, милая, а сколько эта продухта будет стоить?
Зоя улыбнулась — бабка была явно неопытным пассажиром.
— Ничего не будет стоить, бабуся, — ответила она. — Это вместе с билетом оплачивается.
Старуха недоверчиво посмотрела на нее:
— Это питание бесплатное?
— Нет, не бесплатное. Когда вы покупали билет, то и заплатили.
— Так, так, — покачала головой старуха. — Надо же, что люди придумали. Ну, раз так, давай, Витюшка, поснедаем.
Она внимательно осмотрела пакетики, обе булочки выложила на столик перед мальчиком и плавленый сырок тоже, а вафли спрятала куда-то в сумку, стоявшую в ногах. И пока мальчонка ел булки и сыр, запивая их компотом, она пригорюнившись смотрела на него, о чем-то часто вздыхая.
А через четверть часа, когда Зоя освободилась, старуха, проникнув к бортпроводнице дорожной доверчивостью, рассказала ей про своего внука Витюшку, про его злую судьбу.
— И-их, — вздыхала она после каждого слова. — Вот едем к евонному отцу, к моему, значит, зятю. А чего едем — сама не знаю. Повидать захотел. И-их…
— А мать где, дочь ваша? — спросила Зоя.
— Где ж ей быть. У себя дома, значит. У нас там. В Смоленщине. И-их… Не вдова и не жена.
— Что же у вас случилось?
— А чего. Тут и винить некого. Когда этому Витюхе было три годика, попал мой зятек в подсудное дело. На складе у него случилось что-то неладное. Ну, и договорились с дочкой, с женой то есть его: убежит, дескать, подальше и переждет, когда сроки пройдут. А потом, когда не опасно будет, снова объявится. Моя дура не сообразила, да и как тут сообразишь: чай, муж, его тоже жалко. Вот и сбег он в дальние края и по документам там своим как-то устроился. А может, и не искали его совсем, может, и грех-то невелик в складе был. Только когда срок вышел, через три года, значит, вернуться-то он и не может: зацепка у него по мущинской линии получилась, да и прибыль не малая — двое парней. Что теперь делать? Переписываются, прощения просит. А сына к себе позвал, повидать, сказывает, очень хочется. Ну, а кому везти? Не ей же. Вот бабка и полетела на старости лет по воздуху. Что поделаешь! Везу парнишку, а какие там будут встречи, какие разговоры — не знаю. Что будет, то и будет. Все же так думаю: Витюшке отца надо посмотреть, взглянуть, какой он, с трех лет про батьку ничего не слышал.
Старуха замолчала, углубившись в свои невеселые мысли, молчала и Зоя. Витюшка сидел, чуть склонив голову, и неподвижно смотрел в иллюминатор, лицо его, когда бабка рассказывала, оставалось непроницаемо спокойным, как будто разговор шел о чем-то постороннем, совершенно не касающемся его. Видно, не раз слышал он эти разговоры про отца и про мать, про эти три года, сделавшие его наполовину сиротой. Может, все эти разговоры ему давно надоели, — не зная, не помня отца, он не испытывал горечи утраты и была лишь в душе досада, что у него не так, как у людей, было стыдно почему-то перед ребятами, которые хвастались своими отцами, было стыдно за бабку и за мать, которые могли вести эти разговоры часами.
Зоя искоса поглядывала на Витюшку, и потом, когда проходила по самолету, все посматривала в его сторону и думала в это время о своем отце. Она тоже никогда не видела своего отца, потому что, когда он приезжал на побывку в сорок пятом году, после победы, и потом снова уехал, чтобы воевать с японцами, ее еще не было на свете.
В тот день мать прозевала почтальоншу, и письмо лежало в жестяном ящике, прибитом на двери. Мат взяла его и понесла в комнату, чтобы там в тишине и одиночестве прочитать и понежиться в словах, которые ей говорил дорогой человек. Она села в сумерках у окна и расстригла ножницами конверт, потом зажгла свет и на листках увидела свой тяжелый почерк и тогда поняла, что ее собственное письмо к мужу вернулось обратно, не найдя того, кому назначалось. Все равно она прочитала это письмо, как будто оно было написано другим человеком. И снова пережила радость встречи с мужем, о которой рассказывала в письме, и удивлялась наивности намеков насчет будущей Зойки, которые сейчас уже не вызывали сомнения, потому что прошло два месяца.
«Эта проклятая война испортила всю жизнь. И я, как ты уехал, никак не могу успокоиться, хоть ты и говорил, что ненадолго, что скоро очень вернешься, что с японцами легче, чем с фрицами. Но я как подумаю, что ты опять там в окопе и вокруг тебя летают пули, так сердце начинает колотиться изо всей мочи. К нашим некоторым соседкам мужики приехали навсегда. А тебя послали еще на японца. Не буду тебя расстраивать своими словами, потому что это не поможет, а скорее наоборот. Буду теперь ждать тебя, тем более что не одна я теперь по всем признакам, хотя точно еще нельзя сказать. Не знаю, как ты к этому отнесешься, все сейчас дорого, по карточке, хоть она у меня и рабочая, жиров дают мало. Но, видно, время пришло и нам с тобой детей заиметь, так что ты насчет этого не беспокойся, только приезжай скорей и за собой следи…»
Незадолго перед сном к матери зашла соседка.
— Что-нового, Полина? — спросила она, усаживаясь скромно на краешек дивана.
— Ничего такого, — ответила хозяйка. — Сиди,
