один — не надо хитрить. Чужой дом, чужая комната… Был Василий Иванович Чапаев, был Бусько, было семь месяцев из его долгой жизни. Вот и все. И то, о чем говорили в школе, будто было и не было. Как во сне. И, как сон, трудно вспоминается. И, как к любому сну, можно добавить все, что захочешь. То ли было, то ли не было… Ах, если бы знать, что все так получится! Если бы не рвать свою жизнь… Шагать прямо…

По старой, с обитыми ступеньками лестнице он поднимается на третий этаж. Тетя Даша, заслышав его шаги в передней, выходит из кухни. Увидев хмурое, насупленное лицо постояльца, качает головой: «Замаяли человека».

Дядя Петя нервно вертит ключом, открывает дверь и, не снимая плаща, проходит в комнату.

«Если бы знать, что так получится…» — шепчет он и, не зажигая огня, подходит к окну. И снова, как утром, разглядывает улицу. Глаза, не свыкшись с темнотой, плохо видят, и дом напротив кажется ему сейчас огромной серой глыбой, и все вокруг темно, смутно, как и в душе у дяди Пети. Он смотрит на небо, слушает шорохи вечерней улицы. «Что же делать, раз так повернулась жизнь? Разве виноват? Еще мелькают чьи-то пристальные, все понимающие глаза. Чья-то улыбка укоряет его: «Зачем говоришь неправду? Хотел залечь, отойти в сторонку?» Но укор этот глух и так слаб, что дяде Пете ничего не стоит отмахнуться: «Попробовали бы на моем месте. Испытали бы…» Он вздыхает и напряженно всматривается в фасад противоположного дома, что-то там разыскивая.

Наконец становится ясно, что он ищет:

— Мазурики! Убрали-таки одежду с балкона. — Дядя Петя приглушенно, тихо смеется.

И тут же, отойдя от окна, шарит по стене рукой, нащупывая выключатель.

Мягкий матовый свет взмывает по стенам. Вместе с ним исчезают в душе дяди Пети последние тени.