Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Разве это плохо?
— Не плохо, но уже не то! Ощущения остроты нет, Вам это сейчас не понять, вам пока в новинку, а пройдет немного времени, попривыкнете и уясните.
— И что я тогда должна сделать?
— Не знаю… Можно ничего не делать, если вас устраивает. Я просто так говорю, — засмущался Митя и замолк.
Мирно и тихо ложились тени на дорожках сквера. Гудел вдали аэродром, мигали сигнальные лампочки, взмывали в темнеющее поднебесье стальные белые птицы — там шла напряженная работа, там был другой мир, к которому она, Зойка, была причастна.
Митя продолжал говорить, но Зоя почти не слушала его, и, когда они, обогнув клумбу, подошли к краю сквера, она неожиданно прервала страстную Митину проповедь:
— Уже целый час гуляем! А двадцать минут? Авиация, Митя, требует точности. Спасибо, Митя! — и побежала через дорожку к профилакторию.
Он растерялся и ничего не успел ответить, только глядел ей вслед и, когда вывернувшаяся с шоссе машина преградила ей путь, видел, как она стояла, пережидая, высоко подняв голову, гибкая и напружинившаяся, словно все в ней сейчас выражало недовольство этой мгновенной задержкой.
На другой день Зоя проснулась, когда солнце еще только поднималось из-за горизонта. Осторожно ступая босыми ногами по полу, чтобы не разбудить Татьяну, она прошла к открытому окну, и, не долго думая, прямо в трусах и лифчике уселась на подоконнике.
Синее июльское небо висело над крышами домов, над зеленью сквера и парка, ртутно поблескивало в стеклах окон и в сером зеркале шоссе.
Зоя подставляла этому солнцу свои голые плечи и ноги и распущенные в беспорядке волосы, щурила сонно глаза и чему-то улыбалась. Внизу, под окном, по тротуару шли то в одну сторону, то в другую какие-то люди. До Зои доносилось постукивание их каблуков, слышались глухие со сна разговоры. Зою не интересовало то, что происходило под окном, глаза ее были устремлены на сквер и парк. В утренней рассветной дымке все сейчас: и кустарник, и клумба, и деревья, и даже шоссе — выглядело уютным, свежим, чистым. И так хорошо было смотреть на все это под солнцем и знать, что через какие-нибудь два-три часа всего этого не увидишь, что перед глазами встанут другие картины, другие скверы и парки. За свой недолгий пока период «путешествий» Зоя научила себя не привыкать к какому-нибудь определенному месту. «Солнце и небо всегда со мной, — размышляла она по этому поводу, — а привычка к одному месту оборачивается только грустью». И была, пожалуй, права. В ее работе грусть — плохое подспорье. Сегодня здесь — завтра там, была такая песенка: «По морям, морям, морям…» А у нее даже не море, а целый океан, с той разницей, что в океане берега не видно, а здесь он всегда под крылом.
Проснулась Таня, быстро достала часики с тумбочки, поглядела на стрелки и, убедившись, что время еще есть, сладко зевнула, потом вдруг фыркнула:
— Тебя не Митька ли сна лишил?
Зоя продолжала смотреть за окно на оживлявшуюся с каждой минутой улицу. Вон появилась у тележки с газировкой продавщица, проползла через шоссе водополивочная машина, открыл ставни и стал раскладывать на прилавке товар продавец ларька «Консервы — овощи».
— Вставай, Татьяна. А то полетишь без завтрака. Нам еще с тобой столько дел надо переделать.
— Успеем.
Татьяна еще раз потянулась, зевнула, села на постель, потом, протирая глаза и шлепая босыми ногами по паркету, прошла к шкафу, открыла створку и прямо в ночной рубашке стала перед зеркалом взбивать свои черно-бурые волосы. Быстрые взмахи расчески — прядь ложится в одну сторону, еще серия взмахов — и другая, третья прядь укладывается на нее, образуя пышную копну. В зеркале Зое виден сосредоточенный, даже чуть напряженный носик Татьяны, серьезный, оценивающий взгляд ее коричневых глаз.
Неожиданно Татьяна засмеялась, как будто в зеркале ей показали что-то нелепое.
— Ты чего? — Зоя спрыгнула с подоконника.
Копна на Татьяниной голове уже достигла нужных размеров; быстро перевязав ее ленточкой, она прошла к постели, подбирая разбросанную на стуле одежду.
— Между прочим, узнала новость: Федоров с «ТУ», который еще на цыгана похож, разводится с женой.
— Разводится? — переспросила Зоя, затягивая на юбке молнию. — Почему?
— Мещанка, говорит, — сонно улыбнулась в пространство Татьяна. — Взяла за моду, пока он в полете, по театрам ходить. Он сначала ничего: пусть ходит. А она насмотрится всяких трагедий и давай с ним, как на сцене. Анну Каренину из себя изображает. Недавно спрашивает — почему уши у него странные? Ты не замечала случайно? По-моему, уши как уши. А она ему велит волосы отрастить, чтобы уши прикрывать. Умора, как его послушаешь. Может, и врет, конечно.
— Наверняка врет, — протянула Зоя. — Ты разве не видишь, какой он мужик.
— Мужики, милочка, все одинаковы. Думаешь, Митрий другой? Такой же, имей в виду.
— Чего ты, Татьяна, мне все про этого Митрия?
— Да крутится, вижу, словечки разные подбрасывает. Ты этому Мите, между прочим, не поддавайся — это мой тебе совет.
— Откуда ты взяла. Да он мне совершенно безразличен. Мне даже неприятно, что ты говоришь о нем. Если хочешь знать, — Зоя с минуту помолчала, как бы решая, стоит ли идти на полную откровенность, — так мне совсем другой человек нравится.
— Ну-ка, ну-ка! — заахала Татьяна. — Расскажи-ка.
— Ничего я не буду рассказывать, — отрезала Зоя. — Пошли завтракать.
И, не дожидаясь дальнейших расспросов, слегка покраснев, Зоя вышла из комнаты.
Глава вторая
Огромная стальная птица, задрав кверху клюв, мчится по невидимому, уходящему в небо склону. Все выше, выше… Качались под крылом вмиг ставшие игрушечными квадраты поселков, змейки речек, очертания рощ и шоссейных дорог. Моторы бесновались, ревели хищно, точно звери, рвущие добычу, пока белая громадина не достигла невидимой вершины, через которую мягко перевалилось ее стальное брюхо, плоскости выровнялись — и теперь она величественно парила над землей, уходя все дальше и дальше в небесную синеву.
Над дверью, ведущей в кабину пилотов, погасло табло. И пассажиры, расположившиеся в глубоких с мягкими спинками креслах, начали отстегивать привязные ремни.
— Наш самолет летит на высоте шесть с половиной тысяч метров, — объявила Таня, необычно строгая в своем сером форменном жакете. — За бортом восемнадцать градусов ниже нуля…
Она сообщила, кто первый пилот, кто второй, кто радист, назвала себя и Зою — в голосе ее дрожал восторг и гордость, как у конферансье на сцене, когда тот объявляет имя любимого артиста.
Зоя сидела в дальнем салоне. После того как самолет набрал высоту, моторы гудели
