– Твой муж напомнил всем нам, что я и правда сын Зевса, – ответил Персей. – Как и он, я дитя постыдного союза, причинившего ужасную обиду верной Гере. Догадываюсь, как страдает она, вынужденная смотреть на нас – живые свидетельства искушений, заставляющих великого мужа изменять ей. – Он взглянул на Диониса холодно. – Но в отличие от тебя, брат, я не хвастаю этим перед Герой, умножая ее страдания. Я загладил вину перед богиней. Воздвиг огромную ее статую и храм, где мы приносим ей жертвы. И она проявила ко мне благосклонность. Простила мне мое рождение и удостоила наш город своего покровительства.

Теперь я все поняла. Персей, сын Зевса, не обладал, однако, божественной силой, защитившей бы его от гнева Геры. Даже Диониса она терзала когда-то, и он не мог сопротивляться. А на что Персей мог надеяться, что ей противопоставить? Я поняла, чего он боится. Гера способна была растереть его город в пыль между пальцами, а может, и того похуже. Ему стоило только взглянуть на других несчастных детей Зевса, рожденных вне брака. Кровопролитие, муки, утраты и смерть – вот что они получали в избытке. Да посмотри он только в ночное небо – сразу увидел бы некоторых из них, навсегда застывших там.

Словом, Персею пришлось решать, кому нанести оскорбление – Гере или Дионису. Чудовищно сложный выбор для смертного. Я по глазам видела: Персей, столь непоколебимо пытавшийся дать нам отпор, натянут как струна. А Дионис, должно быть, страшно злился, видя, что влияние могущественной Геры намного превосходит его собственное. Теперь я поняла, почему Персей для него – как глубоко засевшая заноза, как назойливая муха, от которой не отмахнуться. Этой битвы Дионис не мог проиграть.

Он громко фыркнул.

– Ревнивая старая ведьма. Я думал, ты смелее, победитель Горгоны.

Персей отшатнулся.

– Ты богохульствуешь у стен моего города. Как такое стерпеть?

– А разве ты не богохульствуешь, порицая меня? – возразил ему Дионис с легкой издевкой. – Твоего собственного брата, бога, властвующего над жизнью и смертью?

Персей сдвинул брови. Он вроде бы гневом пылал, а в то же время казался страшно усталым.

– Нет у тебя такой власти. Твои последователи – пьяницы и бесстыдники, изгнанные из приличного общества. Порядочные люди не хотят твоего вина, они против порока и распущенности. Твой культ позорит человечество. Народ Аргоса ни за что тебе не подчинится.

Веселой, хоть и презрительной усмешки в глазах Диониса как не бывало. На мгновение небо над нами полыхнуло белизной.

– Ты говоришь откровенно, – сказал он глухо. – Позволь и мне ответить так же. Ты пожалеешь об этих словах, Персей, царь Аргоса. Изгоняешь олимпийца, отворачиваешься от собственного брата. Презираешь вино и истину, которую оно несет в себе. Оскорбления твои жалки и слабосильны, как и ты сам, но стоящие за ними намерения ранят глубоко. Обещаю, придет время, и ты захочешь забрать свои слова назад.

Сделав разворот, стражники сомкнули ряды вокруг Персея, и все они зашагали обратно к огромным сияющим воротам. Но когда приблизились к ним, Персей не сдержал досады и резко обернулся.

– Прочь, Дионис!

Крик его преодолел разделявшее нас пространство. Эхом отразился от высоких стен и гор, пошел гулять по долине. Бронзовые ворота захлопнулись за ними с громким лязгом, и я вздрогнула.

Лицо мое горело. И зачем только я согласилась в этом участвовать? Поверила рассказам Диониса о надменном Персее. Думала, он вроде Тесея. Никак не ожидала увидеть ни спокойного его достоинства, ни терзаний. Бессовестной заносчивости, с какой он носил свой щит, я не могла ему простить, но не могла и не посочувствовать, ведь самолюбивый Дионис поставил его в трудное положение.

Путь назад к кораблю в жгучем молчании показался длиннее. Лишь когда мы достигли этого святого убежища, ушли подальше от чутких менад, я обратилась к нему. Перед ними Дионис не захочет, конечно, терять лицо, но, может, наедине удастся его упросить?

– Уедем, – взмолилась я, едва дверь за нами затворилась.

Он посмотрел на меня сердито, налил вина, сделал большой глоток.

– Почему это я должен уезжать? Сказал же, что мы явились преподать урок моему братцу, этому напыщенному глупцу. Думаешь, он все уже понял?

– Думаю, он многое понял о богах, – съязвила я. – Ты правда хочешь обрушить на его голову гнев Геры? Если она сровняет Аргос с землей, поклонников у тебя не прибавится. Оставь их в покое. Отправимся в другое место.

– Другое не подойдет. – Залпом выпив чашу, он налил еще. – Мне нужен Аргос. И он покорится. Обязан покориться!

Я провела рукой по волосам, покрывшимся пылью, хлеставшей путников на равнинах за городскими стенами.

– А как насчет твоих обязанностей перед нами? – спросила я.

Он посмотрел на меня.

– О чем ты?

– У тебя на Наксосе жена и пятеро сыновей. День за днем мы становимся старше. Ты прекрасно это знаешь и все же оставляешь нас снова и снова. Ты ищешь любви всего мира, а ведь мы пробудем с тобой недолго – одну лишь человеческую жизнь. Хочешь целый город заставить подчиниться, а детство твоих сыновей тем временем обращается в прах, ничего не остается, кроме воспоминаний, которые ты отодвигаешь в сторону.

Он долго молчал. Налил еще вина, выпил с молчаливым упорством, сосредоточенностью, прежде ему несвойственной.

– Ты не понимаешь, что значит быть богом.

– Это значит, что без нас ты проживешь еще целую вечность. Может, об этом тебе стоит подумать, – сказала я тихо.

Он вскинул голову, посмотрел на меня.

– Я только об этом и думаю!

И показался вдруг слишком высоким в тесном пространстве, словно запертый зверь или птица – павлин за решеткой или леопард в клетке, рыщущий без конца, исследуя ее границы.

– Быть богом – значит наблюдать, как умирают смертные, которых ты любишь, вот и все. Кому как не мне это знать! Смотрю, как мой ребенок овладевает новым умением, осваивает новое слово, отходит от нас еще на один шаг, и каждый раз вижу тень, что спустя годы будет плавать по чертогам Аида, вне досягаемости. И ты однажды превратишься в дым и пепел. – Последнее он проговорил бесстрастно, но слова были безжалостны по-прежнему. – Так можешь ли винить меня, если я предпочитаю заполучить любовь тысячи смертных, обожание целого города, не довольствуясь хрупкой смертной плотью?

Я отвернулась от него. Не хотела показывать слез, обжигавших глаза. И напомнила:

– Ты ведь всегда это знал. И как-то сказал мне, что смертная любовь, пусть всего лишь в жизнь длиной, стоит потерь.

– Глуп был, – ответил он.

Наконец признался честно. Забарабанил дождь, опять