Часть четвертая

Глава 37

Муж меня не перебивал, дал рассказать о случившемся от начала и до конца. Просто слушал. Потом дал поспать, и я забылась долгим тяжким сном, милосердно избавленная от сновидений.

На следующий день повел меня на берег, где мы любили гулять прежде, в старые добрые времена.

– Знал бы, что такое случится, никогда бы тебя не отпустил.

Я покачала головой, ответила хрипло:

– Ничего не изменилось бы.

Дионис посмотрел на меня пристально.

– Ты была той ночью на поляне.

Он знал об этом с тех самых пор? Я кивнула.

– Случившееся там напугало тебя? Пугает и сейчас? Поэтому ты теперь меня сторонишься?

Я обхватила себя руками, будто опасаясь распасться. И поняла, что и впрямь отдалилась от него, но осознала это только теперь.

Он не ждал ответа.

– Понимаю, это выглядит, наверное… – Дионис подыскивал слово – олимпиец, на мгновение упавший с пьедестала. – Настораживающе, – закончил он. А постороннему и вовсе может показаться варварством.

Давно ли меня считают посторонней? Я-то думала, у нас безупречный союз, мы держимся за руки, заключая наших детей в крепкие, ограждающие объятия. Когда же он ускользнул и почему я этого не заметила?

– Кровавые обряды… – сказал он и помедлил на этих словах, будто смакуя тонкий винный букет. Глянул на меня, заметил мое отвращение. – Мы не исполняем танец смерти. – Он заговорил серьезней, стиснул мою руку крепче. – Козленок умирает, чтобы жить. Чтобы я мог воскресить его. Ах если бы я только мог объяснить тебе, Ариадна, если бы ты могла понять!

Опять он напомнил мне того мальчишку, юного бога, который много лет назад соскочил с борта корабля – а за спиной его ныряли в волны обезумевшие дельфины, – исполненный веселья и невинного с виду ликования.

– Из всех богов со всеми их фокусами – громом и молниями, крылатыми сандалиями, серебряными луками и прочим – кто еще может взять в руки смерть и заставить ее вновь обернуться трепещущей жизнью? Кто может возродить существо, тающее у него на глазах, становясь холодным дымом, может заставить его дышать, наполнив опять теплом и силой? Только я, Ариадна, только я удерживаюсь на этой неустойчивой грани между жизнью и смертью. Только я могу окунуться в тот самый миг, когда жизнь вылетает из теплого еще тела, и воссоздать его прежнюю целостность, живую суть, будто она не исчезала вовсе.

На мгновение между нами промелькнул образ Федры, медленно и тяжело покачивавшейся на ветви.

– Когда тело остыло, я бессилен, – признал он. – Если душа уже отделилась и направляется к Аиду, перехватить ее не могу. Лишь пока не иссякло еще последнее биение жизни, способен я обратить все вспять. Если бы только мог забрать еще одну душу из того мрачного царства, поверь, Ариадна, я вернул бы тебе сестру. Это невозможно, иначе бы я так и сделал. Сделал бы это ради тебя.

Я поверила ему. Поверила, что если бы мог он спуститься еще раз в царство мертвых, то вернул бы ее мне, и радовалась хотя бы этому.

– Из всех олимпийцев, однако, я один на такое способен, – снова повторил он. – Не могут они притязать на такую мощь. А для моих последовательниц, моих менад это и вовсе за гранью вообразимого. Поэтому столь многие стекаются сюда – гораздо больше, чем раньше. Весть о Дионисе, способном возвращать мертвых к жизни, распространяется, и скоро они будут прибывать ко мне тысячами.

Дионис помолчал. Он смотрел на меня, а видел дымящиеся алтари, жертвоприношения, молящихся, распевающих гимны, в каждом большом городе, коих за пределами нашего острова, в огромном мире, вырастало множество. Соблазн и правда был велик. А у меня не хватало духу указать ему, что это ведь только уловка и больше ничего. Все станут поклоняться Дионису сообща в надежде на воскрешение дорогих им мертвых, я прекрасно это понимала. Вот только их милые сестры и братья, драгоценные сыновья и дочери, любимые родители так и будут пребывать под неусыпным оком Аида, а муж мой сможет предложить своим последователям лишь ожившего козлика, собранного по кусочкам через мгновение после того, как они сами же и разорвали его на части голыми руками.

Когда-то я, может, и могла ему это сказать. Но догадывалась, что теперь он меня не услышит. Будет стоять с невозмутимым лицом, как Федра, когда я говорила ей неприятную правду.

Я не знала, с чего даже начать. И сказала – неубедительно, безвольно и без всякой пользы:

– Мне это не нравится.

– Тогда больше не ходи за нами, – ответил он. Но ответил беззлобно.

Дионис помог мне подняться, я послушно встала. И мы пошли вместе к дому, где играли наши дети. Мы были рядом, и, может, даже он считал, что мы близки, как прежде. Но я-то знала: между нами разверзлась пропасть, и вряд ли он сможет перекинуть мостик через нее. А я и пытаться не буду, наверное.

Жизнь на Наксосе проходила все так же. Простая радость нашего существования разрушилась, но я обнаружила, что жить, как раньше, на удивление легко. Мы с Дионисом смеялись и беседовали по-прежнему, но только не об увиденном мной и не о богах. Дети продолжали расти, менады пели днем, при свете солнца, а под покровом ночи шли, покачиваясь, в горы.

Дионис отправлялся в странствия и возвращался, как всегда, но я теперь не просила рассказать, что он слышал и видел. Не желала больше слышать новостей из-за моря. И перестала интересоваться, почему он и не думает брать меня с собой.

Дионис повеселел, это точно. Вновь обретенная сила привлекала к нему все больше поклонников, как он и ожидал, и теперь мой муж не возвращался из путешествий вздорным и угрюмым. Напротив, возвращался как прежний Дионис – легконогий и вечно смеющийся.

Иногда в ночной тиши я открывала глаза в черноте и видела искаженные лица с пустыми глазами на той поляне, слышала жуткое пение, похожее на стон. А позади крутилась на веревке Федра – туда-сюда, и в отдалении ревело море. Тогда я вставала, выходила в серый туман, клубившийся на берегу перед зарей, и расхаживала взад-вперед, пока восходящее солнце не сжигало эти образы.

При ясном свете дня всему находилось разумное объяснение. Ритуалы их безвредны, козленок ведь не умер и цел-невредим. Никакой жестокости в менадах, плававших днем по нашим полям, я не замечала. И думала: может, именно оттого они так кротки, что облекают свой гнев и горе, которое многих и привело сюда прежде всего,