Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Зимний полуденный свет, процеженный сквозь цветные занавески, наполнял комнату прохладным голубоватым свечением, будто бы пансион со всеми его крошечными комнатками-каютами, подушечками, безделушками и глиняными вазонами у входа медленно и неотвратимо погружался в воду. За тонкой стенкой слышались шаги, голоса – они сливались в уютный мерный гул, от которого клонило в сон и сами собой закрывались глаза.
– Знаешь, самое забавное во всём этом то, что на сцене она правдива как никогда. Там с неё слетают лживость и фальшь, там она настоящая. Там, уверен, ей бы и в голову не пришло солгать, что все её родные умерли и никого не осталось в живых.
– Я не успела тебе сказать: Лавиния жива, но потеряла много крови и очень слаба. Инспектор запретил пока говорить остальным.
– Что ты сказала?!
– Что ты сказал?!
Близнецы произнесли это одновременно и резко повернулись друг к другу. В зеркале на стене отразились их лица: обрадованное Филиппа и взволнованное, потрясённое Оливии.
– Лавиния жива? Что же ты молчала?
– Повтори, пожалуйста, что ты сейчас сказал?
– Проклятье, Олив, как ты могла промолчать?! Сказал что? – Филипп в недоумении нахмурился.
– Про Имоджен. Повтори!
Что-то в голосе сестры заставило Филиппа забыть о своём возмущении и послушно повторить:
– Я говорю, самое забавное заключается в том, что на сцене она никогда не лжёт. Если Имоджен играет роль, то ей веришь безоговорочно, такую силу она вкладывает в каждое слово, в каждый жест…
– Я поняла, – Оливия испустила вздох, полный невыразимого облегчения. – Так вот что Лавиния имела в виду!.. Господи боже мой, как же я сразу не догадалась!.. – она прикрыла лицо ладонями, склонилась к коленям и неразборчиво что-то забормотала, издавая хриплые стоны и раскачиваясь, как язычник в религиозной экзальтации.
– Олив, ты в порядке? Что с тобой? Ты, часом, не помешалась? – забеспокоился Филипп, с сомнением поглядывая на сестру.
– Нет, – Оливия резко выпрямилась, откинула волосы со лба и поправила сбившийся набок воротничок рубашки. – Наоборот, я наконец прозрела, – с некоторым пафосом заявила она, дрожа, словно в лихорадке.
Глаза у неё воинственно заблестели, и Филипп ещё больше встревожился.
– Что, скажи на милость, ты собираешься…
– Будь здесь, никуда из пансиона не уходи, – повернувшись к брату спиной, Оливия уже торопливо рылась в комоде в поисках свитера. – Ни слова о Лавинии. И скажи всем, что инспектор приказал никому до завтра не уезжать.
Когда она обернулась, Филипп внимательно на неё посмотрел.
– Нет, ты точно сошла с ума, – с уверенностью заявил он и, пародируя манеру одного известного доктора психиатрии, поправил на носу воображаемые очки. – И я вынужден настаивать на курсе ледяных ванн и растительной диете.
* * *
– С ума вы сошли, что ли? – подобное предположение о психическом состоянии Оливии высказал и инспектор Тревишем, когда ему доложили о том, что в театр настойчиво пытается проникнуть одна из актрис, которая просит передать, что знает, где скрывается мисс Маргарет. – Мисс Адамсон, я ведь предупреждал вас, что информация… – инспектор огляделся по сторонам и понизил голос до шёпота, – о мисс Маргарет строго засекречена!
– Я понимаю, сэр, – Оливия была сама кротость, – но сержант Гатри ни в какую не хотел пропускать меня в здание театра, а мне во что бы то ни стало нужно поговорить с вами.
Мимо бутафорской торопливо прошли двое констеблей. Отдуваясь, они тащили резной сундук иллюзиониста. Сержант Гатри семенил за ними, в руках у него был ящичек с гримом, принадлежащий Мардж Кингсли.
– Искать! Искать везде! – гаркнул им вслед Тревишем, и у Оливии зазвенело в правом ухе. – Если понадобится, разобрать по кирпичику всё здание до самого подвала! Кстати, мисс Адамсон, здесь есть подвал?
– Не знаю, сэр, – Оливия пожала плечами. – Но разве в этом есть необходимость? Я сказала правду: я знаю, где находится похищенный экспонат. Ну, не то чтобы я точно знаю место, где он находится, – поспешно пояснила она, – но точно знаю, у кого. И это не Арчибальд Баррингтон, уверяю вас. Вы так и не сказали ему, что мисс Бекхайм жива?
Инспектор внимательно посмотрел на девушку.
– И не собираюсь, – холодно заверил он её. – Мистер Баррингтон будет находиться под стражей до самого суда за попытку предумышленного убийства. Этим делом уже заинтересовался судья Бриггс, а он обычно спуску никому не даёт. А вы, мисс Адамсон, – Тревишем плотно закрыл дверь, отрезав бутафорскую от коридора, по которому сновали констебли, – выкладывайте всё, что знаете, и поскорее. Так кто, по-вашему, похитил мисс Маргарет?
– Не то чтобы похитил, инспектор… Похитила экспонат Люсиль… То есть Эмма… А этот человек всего лишь… ну, можно сказать, всего лишь позаимствовал жемчужину на некоторое время, – Оливия была довольна собственной формулировкой, но, как выяснилось, напрасно.
– Значит, позаимствовал? – тон инспектора стал ещё холоднее. – Признаюсь, мисс Адамсон, эта ваша манера оправдывать преступников приводит меня в замешательство. Вот уж чего я никак не ожидал от дочери Джона Адамсона… Ладно, вернёмся к делу. И кто же это, мисс Адамсон? Кто же «позаимствовал» бесценный экспонат да так и забыл признаться в этом? Вы кого-то покрываете? Кого-то, кто вам дорог? Поэтому и пришли? Чтобы просить о снисхождении для него?
Оливия покраснела от возмущения.
– Что вы, сэр! Филипп бы никогда…
– Тогда кто же это, мисс Адамсон?
Вскинув левую руку, он взглянул на часы и выразительно постучал указательным пальцем по циферблату.
Набрав в грудь больше воздуха и сделав над собой усилие, чтобы не зажмуриться, Оливия выпалила:
– Я скажу вам, кто это, сэр, только если вы пообещаете не предъявлять обвинение Арчибальду Баррингтону до завтрашнего утра. Взамен я даю честное слово, что к полуночи вы получите и жемчужину, и того, кто осуществил убийство Эммы де Марни и покушение на Лавинию Бекхайм.
– Постойте-ка… – глаза Тревишема расширились от удивления, и Оливия только сейчас заметила, что они немного отличаются цветом – правый тёмно-голубой, а левый серо-коричневый, почти карий. – Вы что же это, шантажируете меня? – казалось, инспектор никак не может поверить услышанному.
– Не то чтобы шантажирую, сэр… Скорее, предлагаю сделку, – поправила его Оливия, но Тревишема уже было не унять.
Позабыв о том, что он спешит, и день его расписан поминутно, инспектор добрую четверть часа делился своими соображениями по поводу поведения нынешней молодёжи, неуважении к полиции и позоре, что падёт на голову Джона Адамсона, узнай он о бесстыдном поведении его дочери. Последнее утверждение, впрочем, вызвало у Оливии не раскаяние, как того добивался Тревишем, а лёгкое злорадство.