Снегопад, наконец, прекратился – снежная взвесь, кружившая всю ночь над улицами и домами Лондона, улеглась пышным ковром и теперь сияла, искрилась под солнечными лучами празднично и победно. В такое утро охотно верилось в лучшее, и даже казалось, что жизнь ещё в состоянии преподнести приятный сюрприз.

Доставили газеты. Кухарка, хоть это была и не её обязанность, уложила их веером на краю буфета и вернулась к сковородкам и мечтам. «Миссис Бекли, прошу меня выслушать… Встреча с вами, миссис Бекли, озарила… Поэтому позвольте мне…» – её воображение рисовало картины столь сладостные, что постояльцы пансиона всерьёз рисковали получить на завтрак разваливающийся омлет и обугленный бекон.

Заскрипела лестница, и кто-то быстро и легко, стуча каблучками, пробежал в столовую. Кухарка выглянула – никого, только исчезли газеты с буфета – всё до единой.

* * *

Оливия ещё лежала в постели, натянув одеяло до самого носа и прижимаясь спиной к давно остывшей грелке, когда тишину пансиона разорвал душераздирающий хриплый вопль.

«Кто пустил сюда Дженни?» – сонно подумала она, но уже через секунду резко села в кровати и прислушалась. Вопль повторился, только на сей раз его сопровождали невнятные ругательства.

Когда Оливия, наспех одевшись, выглянула в коридор, то застала на этаже настоящее столпотворение. Почти все жильцы пансиона сбежались на крик, полные самых дурных предчувствий. Подслеповато щуря бесцветные глаза, миссис Сиверли дрожащей рукой придерживала ворот халата у беззащитной морщинистой шеи.

– Да что же это происходит? Кто-нибудь скажет мне, в чём дело? – вопрошала она строго, но голос её дребезжал от волнения и едва ли был слышен в общем гомоне.

Филипп тоже был здесь, и Оливии он показался не на шутку встревоженным. Когда вновь раздался крик, полный муки и ярости, а затем несколько ёмких и не лишённых цветистости выражений, он встал у двери Имоджен Прайс и, нагнувшись к замочной скважине, громко и ласково попросил:

– Имоджен, милая, открой-ка на минуточку.

Спустя некоторое время дверь приоткрылась на два дюйма, не больше, и из неё высунулась миниатюрная ручка, швырнувшая в коридор ворох газетных листов. Дверь снова с треском захлопнулась – с потолка при этом упал кусок штукатурки, и послышался плач – тонкий, жалобный. Так оплакивают крушение надежд.

Убедившись, что на этот раз в её пансионе никого не убили, миссис Сиверли, опираясь на плечо горничной, в самых растрёпанных чувствах удалилась к себе в комнату, где впервые за множество лет прибегла к проверенному, но не одобряемому ею способу обрести твёрдость духа – чашке крепкого чаю с парой ложечек выдержанного хереса.

Остальные же принялись нерешительно подбирать газетные листы, ещё пахнувшие типографской краской. Эффи, хотя её об этом никто и не просил, взяла на себя труд зачитывать вслух отрывки критических статей, посвящённых вчерашней премьере: «Сложно представить причину, которая могла заставить горстку незадачливых и немолодых комедиантов вообразить себя способными играть не кого-нибудь, а персонажей Стратфордского Барда… Но ещё более любопытным представляется самонадеянность никому доселе не известного мистера Адамсона…»

– Отчего же немолодых? – голос Эффи звенел от обиды. – Мне всего-то двадцать три! – она передала «Морнинг пост» Марджори Кингсли и та принялась бегло дочитывать разгромную статью некоего м-ра Пампкина, который с изобретательным пылом и нескрываемым наслаждением клеймил и пьесу, и актёров, занятых в ней, и больше всего антрепренёра труппы, начинающего драматурга Ф. Дж. Адамсона.

Все так и стояли в коридоре, у двери в комнату Имоджен Прайс, и передавали друг другу газетные листы, оставлявшие на ладонях тёмные пятна. Читали с жадностью: кто про себя, кто вслух, кто мрачно, кто с изумлением, сменяющимся горестной бравадой.

– …Тот, кто не был вчерашним вечером в Камберуэлле, потерял возможность увидеть самое оглушительное, самое ошеломляющее фиаско с тех самых пор, как театральные подмостки…

– …К слову о начинающих, и не дай-то Бог, продолжающих драматургах…

– …Не раз и не два на протяжении этого, с позволения сказать, действа, я глушил судорожный хохот, наблюдая за выскочками, мнящими себя потрясателями театральных основ…

– …ходульно, курьёзно и слабо настолько, что не требует даже длительных рассуждений…

– …грубая клоунада, ничтожная и дурная…

– … неуместное новаторство, неслыханная дерзость выскочек под предводительством воинствующего профана…

– …тревожное воображение начинающих драматургов и сборище третьесортных актёров, одержимых манией величия…

В общем хоре разгромных, откровенно злобствующих и глумящихся над пьесой статей редкими и, увы, почти неслышными голосами малочисленные критики пытались дать объективную оценку увиденному в театре «Эксельсиор».

К примеру, м-р Рочестер из «Стейдж» (на фоне вычурных псевдонимов исходящей ядом своры критиков его достойное имя производило выгодное впечатление) несмело утверждал, что пьеса была принята публикой благосклонно, а игра отдельных актёров и замысловатые декорации превращают её в весьма любопытное зрелище.

М-р Дункан из «Дейли миррор», критик явно из начинающих и потому лишённый ещё цеховой солидарности, осмелился заявить, что монолог принца датского в исполнении мисс Прайс стал для него одним из лучших впечатлений с начала театрального сезона, а ритмический рисунок пьесы представляет собой настоящий гимн Шекспиру и свежую струю в затхлом мирке традиционных драматургических основ.

Да, ещё была коротенькая заметка в «Дейли телеграф», в которой говорилось, что пьеса имеет явную эстетическую ценность и что её характерологический анализ позволяет насладиться дидактически-рационалистическим подходом к жанру как таковому и сформулировать дуалистическую концепцию и понимание фабульной структуры произведения.

Заметку прочла вслух Оливия, и после всех утомительных пассажей, из которых не ясно, что следовало, её настигло лёгкое головокружение.

– И ещё в «Ньюс кроникл» похвалили костюмы, – сообщила Эффи, шмыгнув носом и прерывисто вздохнув, но это известие никого, кроме мистера Проппа, не утешило.

За дверью Имоджен Прайс теперь было тихо. Элис, которая принесла на подносе чашку кофе и половинку грейпфрута, деликатно постучала к ней, но ответа не получила и унесла завтрак обратно на кухню. Актёры медленно расходились, унося с собой смятые газеты и оплакивая тот сияющий мираж, что ожил вчера перед ними в блеске софитов и шуме аплодисментов.

Несчастье, случившееся с Лавинией, как и весть о том, что театр закрыт на неопределённое время, повергли всех в состояние горестного оцепенения, но разгромные рецензии театральных критиков стали последней каплей в потоке неудач, свалившихся на артистов за прошедшие три недели. Ни Эффи, ни Мардж не скрывали тихих безутешных слёз, что струились по их растерянным лицам, и даже у танцоров глаза блестели подступившей влагой. Рафаил Смит выглядел, как человек, чьи худшие опасения подтвердились в полной мере, а Мамаша Бенни то и дело цокала языком и теряла шпильки.

А ещё через час в пансион