на Камберуэлл-Гроув вернулся инспектор Тревишем. С ним был сержант Гатри и трое констеблей, будто от сломленного горем, постаревшего за минувшую ночь на целую жизнь Арчи можно было ожидать серьёзного сопротивления.

* * *

Из ниши, в которой находился телефон, Оливия слышала отголоски скандала, разразившегося в кухне и плавно переместившегося в прихожую.

– Нет уж, миссис Сиверли, и не уговаривайте даже! – звонким от праведного возмущения голосом протестовала кухарка. – Я порядочная женщина, и мне важна моя репутация! Я не могу позволить себе работать в доме, где происходят подобные вещи! В конце концов, разве осмелится какой-нибудь благоразумный джентльмен сделать мне предложение, если узнает, что я…

– Побойтесь бога, миссис Бекли! Вам же шестой десяток!..

Дверь парадного входа захлопнулась. Хозяйка пансиона, проиграв этот бой, промаршировала мимо Оливии, бормоча себе под нос: «Предательница! Скажите, пожалуйста, невеста какая выискалась!..»

Из телефонной трубки доносились лишь гудки. Либо инспектора не было в его кабинете, либо он не счёл нужным отвлекаться на звонки.

Дверь снова хлопнула. Оливия выглянула – в крошечной прихожей, отдуваясь, стояла Мамаша Бенни. В руках она держала деревянный ящик, предназначавшийся для выручки, щеки её раскраснелись от быстрой ходьбы.

– Как же так, золотко? Ни пенса не осталось, – жалобно произнесла она и, перевернув ящик кверху дном, потрясла его в подтверждение своих слов. Одновременно с этим она вынула из кармана пальто пригоршню мятых билетов: – Все до единого вернули… Как же я об этом мистеру Адамсону-то скажу?

– Хотите, миссис Бенджамин, я сама ему скажу? – предложила Оливия, и Мамаша Бенни умоляюще закивала. – Вы кого-нибудь видели там, в театре?

– Так внутрь же не войти, – удивилась гадалка. – Там инспектор и этот, подручный его, с красной рожей, обыск устроили, и никого не пускают, хоть ты тресни. А у меня в гримёрке одного печенья полдюжины пачек, и чаю фунта два – знала бы, так унесла от греха подальше. С этими обысками всегда так – чего-нибудь да недосчитаешься, – и она принялась снимать пальто, ворча что-то о полицейских и людях, падких на чужое добро.

– Вот как? Значит, в театре проводят обыск?

Оливия резко опустила трубку на рычаг и, с трудом протиснувшись к лестнице мимо всё ещё возившейся в прихожей Мамаши Бенни, поднялась к себе.

* * *

Филиппа она нашла не сразу. Пансион сейчас напоминал корабль, идущий ко дну, не хватало лишь оркестрантов, меланхолично наигрывающих «Ближе к Тебе, Господи», стоя по колено в прибывающей воде.

Из каморки, что под самой крышей, выволакивали сундуки и чемоданы, заплаканные актрисы помогали друг другу укладывать вещи, и везде на полу валялись обрывки лент и обёрточной бумаги, и слышались всхлипывания и ругательства. Филипп – мрачный, в мятом костюме, болтавшемся вокруг его тощего тела, с ввалившимися после бессонной ночи глазами, – стоял, прислонившись к стене и засунув кулаки в карманы брюк.

Когда Оливия тронула его за рукав, он вздрогнул и обернулся.

– А, это ты. В хорошенькое дельце я тебя втянул, да? Уверен, каждый из них, – Филипп кивнул на пробегавшую мимо Мардж Кингсли, – думает ровно так же.

– Никто тебя не винит, – попыталась Оливия утешить брата. – Ты делал всё, что мог, и не твоя вина, что…

– Да перестань, Олив! – Филипп поморщился. – Я неудачник, и мы оба это знаем. С самого начала всё шло наперекосяк, так что ничего удивительного, что всё так вышло. Имоджен права – Люсиль принесла нам всем несчастье, – и он выругался сквозь зубы, чего раньше за ним не замечалось.

– Если речь зашла о неудачниках, то и я отнюдь не преуспела. Я не сумела предотвратить нападение на Лавинию и так не поняла, кто же натёр маслом капитанский мостик. Но рано унывать. Пойдём-ка, – Оливия толкнула дверь своей комнаты и втянула за собой брата. – Садись. И попробуй успокоиться, ничего ещё не кончено.

– Ты так считаешь? – насмешливо осведомился Филипп, но всё же послушно сел, свесив длинные руки между колен. – Хотя, знаешь, ты права. Впереди ещё много всего интересного. К примеру, газеты со свежими списками банкротов. И среди них – наше имя. Вот тётушка Розмари обрадуется такому известию! Кредиторы, негодующие оркестранты и работники сцены…

– Но ведь пьеса имела успех? Что тебе мешает набрать других актёров и попробовать снова?

– Ты что, Олив, так ничего и не поняла? – Филипп удивлённо посмотрел на сестру. – Да после всех этих публикаций наш театр всё равно что мёртв! Мы не существуем! Мы можем распродавать каждый день все билеты, можем каждый вечер забивать «Эксельсиор» публикой до отказа – но ни Имоджен, ни Эффи, ни Мардж – хотя они играли блестяще! – никогда не пригласят на ведущие роли в лондонских театрах!

– И всё потому, что несколько зануд поупражнялись в остроумии? Но ведь зрителям понравилось! Аплодисменты не смолкали семь с половиной минут – я засекала время! Я не понимаю, – призналась Оливия, – для кого же тогда театр? Для кучки критиков или для людей?

– Да, так всё и устроено, – Филипп со злостью кивнул. – Надо было всё же обратиться к отцу, как она и просила, – уже по одной этой фразе Оливия поняла, что брат на грани отчаяния. – А я возомнил себя… И погубил её карьеру.

– Ты сумеешь её простить? – спросила Оливия.

Филипп отрицательно покачал головой и скрестил руки на груди.

– Понимаешь, я получил письмо. Анонимку, но, думаю, её написала Люсиль. Больше некому. Письмо доставили, когда она уже была мертва. Почтальон нёс какую-то несусветную чушь о собаке, которая выкрала его сумку с корреспонденцией и залезла с ней на дерево, и от него ощутимо так несло джином. Письмо долго валялось среди счетов, потому что у меня не доходили руки его прочесть. Потом я всё-таки прочёл его и сначала не придал значения – и так хлопот, сама понимаешь, было предостаточно. Но потом я спросил её… И она мне солгала. Я впервые заметил, что она лжёт, видимо, застал её врасплох. И я понял, что не смогу. Не сумею забыть об этом, не сумею закрыть на это глаза. Если я женюсь на ней, то так и буду всю жизнь гадать: лжёт она мне или говорит правду? Чего ещё я не знаю о ней, что ещё она скрывает от меня? Не хочу я такой жизни, Олив, не хочу превратиться в одного из тех бедолаг, что сторожат жену днём и ночью, – он упрямо покачал головой и вздохнул.

– Я понимаю, – медленно произнесла Оливия и мимолётно коснулась руки брата.

Близнецы плечом к плечу сидели на кровати, покрытой лоскутным одеялом, и смотрели на противоположную