– Догадываешься, – тихо произнес он, – что я тебе уготовил? – Он поднял нож, коснулся бледной, нетронутой кожи над сердцем Холланда и улыбнулся. – Нет, ты и понятия не имеешь, что тебя ждет.

* * *

Когда все было закончено, Атос Дан отошел на шаг и залюбовался своим творением.

Холланд бессильно повис на железной раме. По груди струились чернила и кровь. В голове гудело от магии, но какая-то жизненно важная часть его существа была вырвана с корнем.

Нет, не вырвана. Похоронена.

– Ты готов?

Голос принадлежал другому из Данов. Холланд поднял голову.

В дверях, за спиной у брата, лениво скрестив руки на груди, стояла Астрид.

Атос с сытой улыбкой помахал ножом, как кистью.

– Не торопи художника.

Она остановила глаз на израненной груди Холланда и прищелкнула языком. Подошла, гулко стуча сапогами по камню.

– Скажи-ка, братец, – молвила она, поигрывая холодными пальцами по руке Холланда, – не опасно ли оставлять у себя эту зверушку? Не укусит? – И оцарапала ногтем ему плечо.

– А какой толк от зверя, который не может кусаться?

Атос провел ножом по щеке пленника, разрезав кожаную полоску, зажимавшую рот. Челюсти пронзила боль, заныли зубы. Воздух ворвался в легкие, Холланд попытался заговорить, произнести заклинания, давно вертевшиеся на языке, но не смог: слова застряли в горле, и он чуть не подавился.

Из кандалов выскользнула одна рука, потом другая. Холланд шагнул вперед, и ноги чуть не подкосились. Атос и Астрид стояли и с любопытством наблюдали за ним.

Он охотно убил бы обоих.

Но не мог.

Атос начертил на нем линии проклятия, сталью и чернилами заложил под кожу нерушимые правила.

Холланд мысленно обратился к магии, но она уже была внутри, пронзила плоть, разум и душу, словно острое копье.

«Покорись», – велели они. Не разуму и не сердцу, а лишь рукам и губам.

Команда, начертанная на коже, впиталась до самых костей.

Атос склонив голову и лениво взмахнул рукой:

– На колени.

Холланд не шелохнулся, и тогда ему на плечи обрушился невидимый камень. Внезапная, злобная, невидимая тяжесть потянула его вперед. Он пытался устоять на ногах, но чары покорности впились в нервы, заскребли о кость.

В глазах побелело, с истерзанных губ чуть не сорвался крик. Ноги подкосились, колени ударились о холодный каменный пол.

Довольная Астрид хлопнула в ладоши.

– Ну что, испытаем?

Послышался сдавленный вскрик – это втащили пленника со связанными за спиной руками. Он был избит в кровь, на лице живого места не осталось, но Холланд все же узнал его – это было один из людей Ворта. Пленник пошатнулся, но его удержали. Он увидел Холланда, и внутри будто что-то подломилось. Упал. Губы приоткрылись:

– Предатель.

– Перережь ему горло, – велел Атос. У Холланда задрожали руки.

– Нет, – прохрипел он. Это было первое слово за много дней, но толку оно не принесло: пальцы, опережая разум, откликнулись сами собой. Хлынула алая кровь, и человек осел, захлебнувшись последними словами.

Холланд тупо уставился на свои руки, на багровое лезвие ножа.

Тело оставили лежать там, где упало.

И привели еще одного пленника.

– Нет, – прохрипел Холланд при виде него. Это был кухонный мальчишка, лет четырнадцати, не больше. Он смотрел на Холланда широко распахнутыми глазами.

– Помоги, – умолял мальчик.

Потом втащили еще одного.

Еще и еще.

Один за другим перед Холландом шествовали все, кто остался в живых из людей Ворта, а Атос и Астрид приказывали ему перерезать им горло.

Всякий раз он пытался сопротивляться. И терпел неудачу. Всякий раз заглядывал им в глаза и читал в них ненависть, боль, смятение. А потом они гибли от его руки.

Груда тел громоздилась все выше. Атос любовался. Астрид усмехалась.

Рука Холланда двигалась, как у марионетки.

А разум кричал, пока не лишился голоса.

IV

Лайле не спалось.

В голове снова и снова прокручивались сцены драки, мелькали темные переулки, острые ножи, сердце колотилось так, что она боялась его стуком разбудить Келла. Поздно ночью она встала с койки, в два коротких шага пересекла тесную каюту и привалилась к дальней стене, положив на колено нож – он хоть чуть-чуть да успокаивал.

Время было позднее, а может, уже раннее, час, когда тьма сгущается сильнее всего перед первыми проблесками дня. В каюте было холодно, она сняла с крюка плащ и закуталась, для тепла сунув свободную руку в карман.

Пальцы нащупали камень, серебро, опять серебро, и ей вспомнились слова Алукарда:

«Нужно отдать что-нибудь в уплату за вход. Что-то ценное».

Она перебирала свои скудные пожитки в поисках чего-нибудь драгоценного. Нож, отобранный у Флетчера, с зубчатым лезвием и рукоятью-кастетом, потом еще один, выигранный у Леноса, с потайной пружиной, разделяющей клинок надвое. Окровавленный осколок белого мрамора – все, что осталось от Астрид Дан. И наконец – теплая, неизменная тяжесть в глубине кармана, часы Бэррона. Все, что связывает ее с покинутым миром. С жизнью, оставшейся позади. Лайла понимала, нутром чувствовала, что ножей будет недостаточно. Значит, оставался либо ключ к Белому Лондону, либо ключ к Серому. Она закрыла глаза, до боли стиснула два талисмана, прекрасно зная, который из них бесполезен, а который послужит платой.

Перед глазами вспыхнуло лицо Бэррона, каким оно было в тот час, когда она вернулась в таверну «В двух шагах», а за спиной еще дымился сгоревший корабль. Услышала собственный голос, предлагавший краденые часы в уплату за кров. Ощутила тяжелое тепло его руки, когда он сомкнул ее пальцы на этих часах и сказал: «Пусть побудут у тебя». Но, уходя с Келлом, она оставила их на столе, скорее в знак благодарности, прощальный подарок. Но часы вернулись к ней из рук Холланда, покрытых кровью Бэррона.

Теперь они – часть ее прошлого.

И, цепляясь за них, Бэррона не вернуть.

Она сложила талисманы в карман и привалилась головой к стене.

Келл пошевелился во сне на своей койке.

Над головой, на палубе, зазвучали приглушенные шаги.

Тихо плескалось море. Корабль покачивался.

Глаза начали слипаться, и вдруг она услышала короткий болезненный вскрик. Рванулась в испуге, но Келл крепко спал. Вскрик послышался снова. Она вскочила, держа нож наготове, и пошла на звук. Узкий коридор привел ее к каюте, где спал Холланд.

Он лежал на спине, не прикованный, даже без охраны. Видимо, его мучил страшный сон. Зубы были стиснуты, грудь судорожно вздымалась. Он трясся всем телом, пальцы вцепились в тонкое одеяло, рот был открыт, в горле клокотало. От кошмара его трясло, как в лихорадке, но он не издавал ни звука.