Я смотрю на них, а на меня смотрит кладбищенская собака, трёхлапый кобель, которому мы опять забыли принести колбасу.

Каждый год я заранее готовлюсь к этому дню, но всё равно он подступает, как цунами, о котором забыли предупредить местных жителей. 30 октября для меня самый долгий день в году. Часы тянутся, как нескончаемые вагоны товарного состава, который пережидаешь в автобусе у шлагбаума. Я пытаюсь представить, каким был бы сейчас Димка, и не могу. Вижу то мальчика в шапке-ушанке с завязками-шнурками – он летит с горы на фанерке, а я потом буду раскладывать его заледеневшие варежки на батарее. То сумрачного школьника, закрывавшегося от меня в комнате с Таракановой. То солдата-дембеля, который выходит на перрон Свердловского вокзала и жадно обшаривает взглядом встречающих, сердясь на каждую девушку за то, что она – не Ира. Вижу успешного бизнесмена в костюме от Hugo Boss и белом шарфе, вижу неудачника-банкрота, достающего из железного шкафа охотничье ружьё. Вижу моего старшего брата, который теперь стал моим младшим братом, потому что умер, не дожив даже до тридцати пяти.

Мама говорит:

– Я так благодарна Иринке за всё! – Поправляет очки на носу, убирает выбившуюся прядь волос под платок.

Она действительно благодарна Таракановой за то, что та не стала выходить замуж после Димкиной смерти. За то, что она плачет вместе с мамой на могиле. За то, что Ира – единственный человек в целом мире, кроме меня, который помнит Димку таким, какой он был. И, считает мама, она любила его всем сердцем, просто не всегда умела это показать.

– Ты представить себе не можешь, что ей пришлось пережить, – продолжает мама, чувствуя моё молчаливое сопротивление.

– Я пойду к своим, – говорит Ира, высвобождаясь из маминых объятий, как вежливая кошка. Её мать похоронена в соседнем секторе, а рядом, я это точно знаю, закопана урна с прахом Тараканова. Но на памятнике указано только одно имя.

Татьяна Николаевна умерла шесть лет назад – поднималась в квартиру в лифте, и у неё случился сердечный приступ. «Ещё и каталась сколько-то времени вверх-вниз», – со злостью сказала тогда Княжна, как будто мать сама выбрала себе такую смерть. Её могилу Ира тоже драит, пусть и не с таким тщанием, как Димкину. А мы с мамой молча стоим у нашего памятника, точно так же, как стояли много лет назад у Димкиного гроба. Кругом тогда все молчали, потому что никто не знал, что сказать.

На кладбище к Димке Ира ходит каждый месяц, кроме зимних. Одна или с мамой. Я с ними – дважды в год, на дни рождения и смерти. А вот к папе я езжу одна. Александра Петровна сумела «подхоронить» его к каким-то своим родственникам на Михайловском кладбище. Папина могила – недалеко от входа, и оттуда хорошо виден Всехсвятский храм. Он беленький, аккуратный и похож на новую свечку, хотя ему уже много лет. А вот папина могила, к сожалению не такая аккуратная. Мне не хватает усердия Таракановой, чтобы отмывать памятник с мылом и выдёргивать сорную траву, так и норовящую пролезть в каждый шов между плитками… Я сметаю листья с плиток, рукавом убираю паутину с портрета и ставлю пластиковый цветок истошно-синего цвета в специальную вазочку.

Странная судьба выпала моему отцу – не знать своих родителей при жизни и лежать с чужими родными после смерти. Но такова была воля Александры Петровны, с которой никто из нас спорить не посмел. Впрочем, ни Александра Петровна, ни Танечка папину могилу не навещают: считают, что память о мёртвых не нуждается в искусственных подпорках и навещать их могилы – «какое-то язычество». Но я прихожу сюда, потому что это нужно мне самой…

Я сажусь на облезлую скамейку и курю, глядя на папин портрет. Пытаюсь расслышать музыку, которую он играл на фортепиано, но вместо этого снова начинаю жалеть себя, думать, что мне мучительно не хватает времени, сил и денег… И вдруг замечаю в отдалении тёмно-зёленый памятник, которого прежде не видела. То есть памятник был здесь всегда, я в этом уверена, он моментальным фотоснимком запечатлён в моей памяти, но мне даже в голову не приходило поинтересоваться, кто там похоронен. Чужие могилы немногим интереснее чужих семейных историй.

Подхожу к тёмно-зелёному прямоугольному памятнику (кажется, змеевик) и вижу портрет строгого старца в мундире горного института. «К. К. Матвеев», – сообщает подпись на камне.

Могила не производит впечатления заброшенной, и я глупо озираюсь, как будто из-за сосен начнут выходить один за другим подлинные родственники Ксенички и её мужа… Думаю, что надо зайти в церковь – Всехсвятский храм белеет, как парус, не просто так. Меня не проймёшь случайными совпадениями, но, честно говоря, любому будет не по себе, когда эти совпадения ходят за тобой, как тени.

Ещё я думаю о том, что Ксеничкина жизнь так крепко связана с моей, что теперь совершенно неважно, родня она мне или нет. Мы породнились, пока я читала её дневники, сидела над документами в петербургском архиве. Общая у нас не кровь, а чернила – фиолетовые, которыми писала Ксеничка, и синие, которыми пишу я сама.

Может, Ксеничке тоже хотелось порой превратить свой дневник в книгу? Взмахнуть «вечным пером» – и спрятаться за третье лицо, натянуть его на себя, как маску, которая защищает от постороннего воздействия, но при этом не даёт дышать?..

Детские дневники Ксенички – подробные, старательные, неспешные. В них есть место для каждой мелочи, для всех случайных и неслучайных знакомых, милых подробностей, трогательных в своей наивности открытий. Когда читаешь взрослые, написанные в тридцатые годы, то кажется, что их вёл другой человек. Жизнь с годами мелеет, детство всегда объёмнее, крупнее того, что придёт позже. Нет больше гимназистки Ксенички, а есть Ксения Михайловна Лёвшина, многодетная мать и несчастливая жена. Почерк её тороплив, и дневник она ведёт лишь тогда, когда не знает, где ещё взять сил. Детская привычка доверяться бумаге, по буковке вытягивать из себя страх, отчаяние и боль.

Я очень хорошо знаю, как это бывает. За минувшие сто лет здесь ровным счётом ничего не изменилось.

Добрино, июнь 1902 г.

1 июня

Вчера вечером был страшный ливень, а ночью сильная гроза, так что я даже встала и оделась. Всё-таки эта гроза ничего в сравнении с той, что была два года назад: молнии тогда сверкали непрерывно. Много овинов было сожжено, страшным ветром отнесло крыши с двух пунь за несколько саженей. У тёти Матильды все деревья внутри берёзового леса повырывало и поставило вверх ногами. У нас ничего не случилось, мы были как бы в центре грозового движения. Тогда никто не спал, кроме Мечися. Все собрались в тётиной комнате на большом диване: бабушка, мама, тётя, Витя и я. Было страшно, но интересно.

Вчера уже приехали тётя Стася, панна Паулина и Мечись. Он выдержал экзамен, ещё осталось два. Мечись, кажется, меня довольно любит, а я его – очень. Я даже знаю, за что он меня любит: за то, что я никогда на него не жаловалась. Он, вероятно, сравнивает меня с единственной знакомой его девочкой, Малитой, которая чуть что сейчас же бежит жаловаться. Как-то раз он обернулся ко мне и говорит: «Знаешь, Ксеня, ты ужасная ябеда». Я обиделась чуть не до слёз. «Да, ужаснейшая. Знаешь, сколько раз ты на меня нажаловалась? 1000 раз без 1000». Для меня эти слова были лучшей наградой за все претерпленные мною мучения.