Теперь про Княжну. Андрюшей она совершенно не занимается. Когда я прихожу к ним вечером, ребёнок может плакать, а она к нему не подходит, даже мокрые штанишки не меняет. Валяется перед телевизором и смотрит «Гардемаринов». Единственное, что ей нравится, так это наряжать малыша в новые рубашечки, которые ему пока велики, так как куплены на вырост. Мне кажется, она путает Андрюшу с куклой.

Маму я застала вчера в слезах над фотографией, где мы с Димкой ещё маленькие и папа держит нас на коленях, улыбаясь поверх очков. Вот мы на этом снимке точно похожи на кукол! «Боже мой, как мы были счастливы и не понимали этого!» – повторяла мама.

Димка работает с утра до ночи, я обычно вижу его только спящим, когда он отдыхает после смены. Он устроился в «карпятник» на ВИЗе, там разводят рыб в специальном бассейне, платят немного, но зато можно брать домой рыбу, поэтому мы едим карпов: вкусных, хоть и очень костлявых.

Моя мама пыталась поговорить с Ирой, какие у неё планы на будущее, но Княжна отмахнулась от этих разговоров:

– Тёть Вер, ну какие могут быть планы? От человека в жизни вообще ничего не зависит.

Учиться она, во всяком случае, не собирается и на работу в «Ткани» выходить не хочет. В последнее время Княжна стала заговаривать со мной на такие темы, какие я ни с кем обсуждать не собираюсь, тем более с ней.

– Ты хоть целовалась с кем-то? – пренебрежительно спросила она.

– Представь себе, целовалась.

– С Ринатиком, что ли? Смех на палке!

Мне хочется срезать её каким-то умным ответом, но в голову ничего подходящего не приходит. Точнее, приходит всегда после времени, когда я, например, сижу на лекции по истории языка или гуляю с коляской в Зелёной роще.

Сегодня вечером мы вышли позже обычного, потому что Андрюша разоспался днём. Погода прекрасная, лёгкий морозец, снежок, вот только жаль, что темнеет так рано – в четыре часа последние лучи солнца горят между соснами, как факелы. Андрюша сидел в коляске нахохлившись и улыбался как будто через силу. Он очень вырос в последний месяц, волосики потемнели – видно, что они будут тёмно-рыжими, как у Иры. Глаза у Андрюши, как я уже говорила, карие. Мама сказала, что любому человеку, имеющему хотя бы приблизительные познания в биологии, сразу будет ясно, что Димка ему не отец: «У черноглазых родителей может быть ребёнок с голубыми глазами, но наоборот – почти никогда. Наука!» – грустно добавила она.

Меня в Зелёной роще все считают Андрюшиной мамой. Один мужчина, пробегающий с «дипломатом» через парк каждый вечер, уже стал с нами здороваться. А сегодня, когда мы свернули ко Дворцу спорта, я услышала голос за спиной:

– Ксеня, это ты?

Я обернулась и увидела Ольгину маму. Мы не виделись года три. Она переехала в другой район ещё до того, как я окончила школу. Я с ужасом поняла, что не помню, как её зовут. И даже не сразу узнала её, потому что Ольгина мама сильно постарела. Она, не отрываясь, смотрела на Андрюшу. Малыш улыбнулся, и Ольгина мама скривилась, как от сильной боли.

– Ксеня, скажи мне правду. Это его внук?

«Его» она выделила голосом так, как, наверное, делает в суде во время особо важных заседаний. Я молчала, проклиная себя за то, что решила пойти этой тропинкой, что мы вообще вышли сегодня гулять.

– Значит, правда…

Андрюша опять улыбнулся, и, честное слово, эта улыбка растопила бы любой сугроб в Зелёной роще.

– Как же вы спите по ночам-то? – спросила Ольгина мама, глядя на Андрюшу, и он вдруг попытался что-то сказать ей на своём малышовом тарабарском наречии.

– Вот он как раз очень плохо спит, – глупо сказала я.

– Ещё бы, – задумчиво протянула Ольгина мама. – А дальше будет намного хуже, вот увидишь. Такой грех на душу взять…

Она всё никак не могла оторвать взгляд от коляски, и я зачем-то вспомнила каватину Феррандо из оперы «Трубадур», которую мы разучивали с Луизой Акимовной в пятом классе:

Если кто не знает, та цыганка прокляла ребёнка, не понимая, что обрекает на смерть своё собственное дитя.

– Сана, – сказал вдруг Андрюша и заплакал.

Я достала его из коляски, а он у нас уже тяжёленький, так просто на руках не удержишь. Ольгина мама машинально поправила одеялко, которое свесилось до самой земли. А потом сказала что-то вроде этого:

– Всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь.

И пошла в сторону Дворца спорта. Сухая, сгорбленная, в сером пуховом платке, она действительно напоминала цыганку. А ведь она ещё не старая, подумала я, качая Андрюшу на руках так, как ему нравится. Слёзки тут же высохли, он снова стал улыбаться и даже показывал пальчиком на сороку, которая летела, как маленький чёрно-белый вертолёт. Но я успокоиться не могла, и проклятая каватина звучала у меня в голове до самого вечера. Может, я тоже сошла с ума вместе со всеми своими близкими, со всей нашей страной? Ведь я не верю ни в какие проклятия.

Екатеринбург, декабрь 2017 г.

Когда Андрюша дома, он почти всегда сидит у компьютера. Там, в интернете, проходит его настоящая жизнь. В клинике сначала не разрешают ноутбук, но на третьей-четвёртой неделе уже смотрят на это сквозь пальцы, так что мама на днях отвезла ему мои «дрова». Андрюша тщательно следит за очищением истории поиска, все его личные файлы, папки, страницы в соцсетях закрыты паролями, так что я не знаю, с кем он общается и чем в настоящее время интересуется. Раньше, до Катастрофы, я любила присылать ему забавные, как мне казалось, ссылки, но Андрюша каждый раз реагировал одинаково: «Баян. Лет пять в Сети болтается. Только для тебя, Сана, это новость!»

А вчера вдруг сам прислал мне ссылку на сайт «Лингвомания», где приводятся народные названия психиатрических больниц бывшего СССР. Мне было очень приятно, что Андрюша вдруг вспомнил обо мне. Правда, в письме была только эта ссылка и ни одного слова вдогонку. Я знала лишь, что в Москве психушку зовут «Канатчикова дача», это известно каждому, кто слушал Высоцкого. В Петербурге – «Пряжка». Во Владивостоке – «Шепетуха». В Краснодаре – «Полоски», в Минске – «Новинки», в Симферополе – «Розочка», в Хабаровске, так волновавшем меня в детстве, – «Кубяка». А в Полтаве, затесавшейся в перечень, – «Шведская могила» или просто «Шведка»…

В Екатеринбурге у психиатрички целых два прозвища – «Агафуровские дачи» и «Восьмой километр». Корпуса больницы стоят в красивом сосновом лесу, где когда-то располагались дачи знаменитых татарских торговцев братьев Агафуровых. После революции братья бежали из Екатеринбурга, если я ничего не путаю, в Китай, а их просторные дачи на восьмом километре Сибирского тракта заняла областная психбольница. «Да у нас тут просто дурдом!» – в сердцах сказал мне врач Иван Витальевич, когда мы приехали на Агафуры в первый раз на консультацию, много лет тому назад.