Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Призналась маме. Мама меня за шиворот и к своей подруге-гинекологу в больницу. Та меня обследовала и сказала, что с моими данными лучше не рисковать. Устройство твоей матки, сказала она, таково, что сам факт беременности можно считать удивительным. Объясняла, что к чему, я не вслушивалась. Я уже прикидывала, когда буду брать академический отпуск для вынашивания и родов.
И был семейный совет, и мама была озабоченной, тревожной, отец негодовал и упрекал, но довольно снисходительно, мне даже показалось, что сквозит в его негодовании какое-то удовлетворение. Потом я поняла почему – мой грех отчасти искупал его будущей грех ухода, к которому он уже тогда готовился.
Конечно, спросили, кто автор и знает ли о случившемся? Я сказала, что не знает и, возможно, не узнает, это была, каюсь, глупая и случайная связь.
– А я-то думала, что ты еще девушка у меня, – призналась мама.
– Мам, с семнадцати уже нет.
– И это тебя… как бы сказать… очень увлекает? Нравится? Сам процесс? – спросила она и покраснела от смущения.
– Да не особо. Скорее соревновательность, у нас почти все девушки уже не девушки, ну и я.
– Все топиться побегут, и ты за ними? – спросил отец.
– Конечно, пап. И ты побежишь. Социум – страшное дело.
Посетовав и сказав мне все, что положено говорить родителям, они вскоре успокоились. Думаю, в значительной мере из-за того, что видели мое спокойствие. А я и правда была странно спокойной. Я умею взять себя в руки, признать действительность такой, какая она есть, это меня до сих пор хорошо держит на поверхности. Оптимистический фатализм, как удачно выразился один писатель, не помню фамилии. Они все сейчас какие-то безымянные, да и вообще время безымянных людей, хотя через телевизор и интернет мушиными роями лезут имена тех, кто мне ни разу не интересен. Кстати, полгода назад отдыхала с одним временным другом в таком далеком месте, что там даже телефон работал, только если подняться на гору, куда все местные и поднимались, и в конце второй недели он сказал, смеясь:
– Я сейчас подумал: впервые за долгие годы я не слышал каждый божий день по десять раз имя Путина!
– Отдельный бонус, да, – согласилась я с ним.
Прошел месяц, другой, третий. Покровский несколько раз звонил, всегда или пьяный, или под дурью, говорил, что скучает, тоскует. Я быстро сворачивала разговор, советуя скучать и тосковать дальше. Сама же переживала расставание, казалось мне, легко. С глаз долой – из сердца вон, очень точно сказано. Не видела его и будто разлюбила навсегда. Только прислушивалась к себе, к вынашиваемому ребенку. Подмывало сообщить Покровскому, но сдерживалась. Вдруг что-то случится, вдруг выкидыш, он потом решит, что я его шантажировала. Слишком унизительно для моей гордыни.
Боялась я лишь одного – вдруг ребенок родится каким-то не таким? Зачатие ведь было в состоянии, мягко говоря, неидеальном, что, если скажется?
За все это время я ни разу с ним не встретилась, хотя мы жили по соседству. Видимо, он берегся, гулял со своим Дебилом где подальше.
И вот однажды вечером, уже весна была, уже я в платье ходила и заметна была округлость, – стоит у дома. Без Дебби.
Я спокойно:
– Привет.
И дальше.
Он:
– Постой.
– Чего еще?
– Ты беременная?
– Допустим. Откуда узнал?
– Да видно же.
– Это ты сейчас увидел.
– Сказал один… Он учится с тобой, вчера у меня был с друзьями, я говорю – знаю у вас такую Настю Свирскую, а он – да, девушка отличная, первая красавица, но уже вроде бы замужем, с животом ходит.
– Хожу, да. И?
– От кого?
– От тебя.
– Это невозможно.
– Покровский, слушай внимательно. Я ни с кем в это время, кроме тебя, не была. Ты оказался не бесплодный. Я от тебя залетела. Буду рожать. Ты мне не нужен. Это все, что я имею сообщить. Будь здоров.
И ушла, довольная собой. Он не окликнул, остался цепенеть и осмысливать.
Дома я всплакнула, но потом похвалила себя: все делаю правильно.
Вечером он позвонил. Мне показалось, что из трубки повеяло дымом. И голос его был дымный, тусклый:
– Ты не имеешь права решать все одна!
– Что ты имеешь в виду? Рожать или не рожать? Еще как имею.
– У ребенка должен быть отец! Выходи за меня замуж.
– По телефону мне еще ни разу не предлагали.
– Я предлагаю.
– Отстань.
Я положила трубку. И не спала всю ночь. Он стоял у меня перед глазами – печальный и ужасно, подлец, красивый. Я опять хотела его видеть. Слышать. Ощущать.
Через день он явился – вечером, когда вся семья была в сборе. Трезвый и не дымный, выбритый, с вымытыми пышными волосами, в костюме. Он умел при необходимости выглядеть потомственным интеллигентом, да и был им. Я ахнуть не успела, а он уже сидел за столом, пил чай и объяснял моим родителям, что вполне обеспечен, имеет свою квартиру, что будет хорошим мужем и отцом, Анастасия обоснованно беспокоится – он так и выговорил, «Анастасия», – ей известно, что у меня была бурная молодость, но теперь все позади.
И ладно бы, если бы он только их очаровал и убедил, он очаровал и убедил меня. Я будто под гипнозом была, сижу и вижу: актерствует, врет, ничего у него не позади, но сама себе говорю – может же человек измениться, особенно под влиянием такого события, человек хочет тебя и твоего ребенка, не прячется в кусты, не уходит от ответственности, цени это!
И мы поженились. Без свадьбы. Мои хотели что-нибудь устроить, но я и Покровский воспротивились. Мать Покровского была на нашей стороне. Она оказалась красивой и моложавой дамой, сына, как я поняла, давно от себя душевно отделила, чтобы не переживать за него, не мучиться, она с удивлением смотрела на то, какой порядок я навела в квартире, а я его навела, потратив целую неделю. Ей, наверное, вообще казалось странным, что ее Виталий может на ком-то жениться и завести ребенка – как нормальный человек. Она будто ждала – сейчас сын рассмеется и признается в том, что он ее и всех разыгрывает. Но Покровский в те дни был серьезен, деловит, участвовал в уборке, к тому же провернул какое-то дело, разжился деньгами, купил мне дорогое обручальное кольцо с брильянтом, кучу всякой одежды, а для любимого Дебби набил холодильник кониной, которую пес обожал. Не все
