Фаню на руки и домой.

Дома мылась, стиралась, родителям сказала, что с Фанькой больше гулять не пойду, что хотите делайте, хоть усыпите ее.

– Это же тебе подарок, Анечка! – сказала мама.

– Тысячу раз вам говорила, надо было спросить, а потом дарить! Не люблю собак, кошек, вообще ненавижу животных!

– Почему?

– Потому что мы их едим, и у меня из-за этого комплекс вины! Кошечек по шерстке гладим, а барашкам бошки рубим! Вот вы представьте, что перед вами не кусок мяса, – мама, отец и братик Стасик как раз ужинали, – а кусок живого барана! Который ничем не хуже нашей Фаньки. Почему бы от Фаньки кусок не отрезать? И котлетку из нее.

– Фу, дура! – закричал Стасик и отодвинул тарелку.

– Странно, ты же не вегетарианка, – сказал отец.

– Да, потому что я не думаю о животных как о разумных существах! Иначе бы я их жрать не могла! Все они безмозглые – и бараны, и собаки, и кошки. Они – наша еда!

– Мы собак не едим! – возразил Стасик.

– А зря! То же мясо!

Нет, мы не ругались, у нас это было не принято. Никогда не доводили споры до горячего конфликта, до взаимных оскорблений, что сплошь и рядом встречается почти во всех семьях. И отец от мамы через пару лет ушел спокойно, без скандала. Сказал:

– Стасик почти вырос, Настя совсем взрослая, я спокойно могу начать новую жизнь. И ты, если хочешь.

– Проваливай, – усмехнулась мама. – Пять лет этого ждала, дождалась, спасибо. А за меня не волнуйся, устроюсь.

И солгала, не устроилась. Не разлюбила отца до самой смерти.

Через пару дней я возвращалась домой из университета и встретила Покровского со своим догом.

– Ну наконец-то! – сказал он. – Целую неделю тут хожу!

– Зачем?

– Ты мне понравилась. Меня Виталий Покровский зовут.

Он сказал это хорошо, просто и весело. И мне не хотелось кокетничать и жеманничать, что иногда случалось в ту девичью пору, сказала тоже просто:

– Настя. Анастасия Свирская.

– Ого. Красиво!

– Да.

– Виталий Покровский и Анастасия Свирская. Просто как оперный дуэт. Как твоя собачка?

– Нормально. А чего твой барбос уставился на меня?

Пес и в самом деле, сидя неподвижно возле хозяина, не сводил с меня глаз.

– Изучает. Он людей понимает лучше, чем я, и я доверяю.

– Да? И что он обо мне понял?

– Что ты красивая, гордая, умная. Что ты мне очень нравишься. Уже ревнует.

– А я его боюсь.

– Правильно делаешь. Собаки – звери. Даже твоя такса. Я историю читал: жила одинокая мама с ребенком и таксой, пошла в магазин, ее сбило машиной, такса осталась с ребеночком. И через несколько дней его скушала.

– Весело. Нет, правда, я при твоем чудище даже говорить опасаюсь.

– Погуляй, Дебби! – приказал он, и дог поднялся и не спеша куда-то пошел.

– Не боишься одного его отпускать? Вдруг нападет на кого-то?

– Без приказа – никогда. Кошек пошел ловить.

– Ловит кошек?

– Да. И жрет.

– Жуть.

– Почему? Если со мной что случится, он должен уметь найти пропитание. Я сам научил его кошек ловить и жрать.

– Кошмар.

– Да, зрелище то еще. Кошку поймать не так просто. И она же сопротивляется, царапается, верещит. Но он наловчился, сразу перекусывает вот тут, и все, – Покровский протянул руку и показал на моей шее, где перекусывает дог. Провел по позвонкам и надавил на них.

И все, я пропала. Я погибла сразу же и бесповоротно. И он, сволочь, сразу же это, конечно, понял. Сказал:

– Я живу тут рядом. Не зайдешь?

– Чаю попить?

– Чаю у меня нет. Есть кое-что другое.

– Постель двуспальная?

– Это само собой, но не сразу.

– Ты серьезно? Прямо вот так само собой?

– Почему нет? Ты же видишь, мы подходим друг другу.

Да, я это видела. Он высокий, красивый, уверенно-наглый, я высокая, красивая и тоже, в общем-то, не робкая. Девичий этикет подсказывал, что нужно посопротивляться хотя бы для приличия, но я уже тогда умела поступать вопреки этикету, уважая свои желания.

– Ладно, пойдем.

Мы пошли.

– Ты вообще кто? – спросила я по дороге.

– А кем ты хочешь, чтобы я был? Есть, наверно, какое-то идеальное представление?

– И ты можешь под него подстроиться?

– Запросто.

– Летчик международных авиалиний, – наугад сказала я, потому что не было у меня никакого идеального представления.

– Хорошо. Я не летчик, но на дельтаплане летал. В Казахстане. И с парашютом прыгал. И на лыжах с пятитысячника спускался. Другая стихия интересует? В пещеры лазил со спелеологами, дайвингом занимался, носом к носу с акулой сталкивался.

– Хвастаешься?

– Правду говорю.

Потом я поняла – он врал только наполовину. На дельтаплане не летал, но с парашютом прыгал. На лыжах не спускался, но в пещеры лазил и под водой плавал. Выдумки его были не мюнхгаузенской страстью к небылицам, он просто прибавлял к тому, что уже сделал, то, что еще не успел, но мог бы. Для него это было равнозначно. Могу – значит, считай, что было.

Той зимой у него была полоса неудач, в двухкомнатной квартире, которая досталась ему от умершей бабушки, царил беспорядок, он этого ничуть не стеснялся – не умея стесняться или умея это не показывать. Сгрузил посуду со стола в мойку, вытер клеенку грязной тряпкой, усадил на табурет, смахнув с него крошки. Я, чистюля и дочь чистюль, слегка закоробилась. Но тут он мне кое-что предложил, некое особенное угощение. Порядочной-то девушке и вот так-то вот сразу! Естественно, я согласилась. Я поняла, что он меня сразу же раскусил, все во мне увидел – не то, чем я была, а то, чем могла бы стать, если бы дала себе полную волю. И поддалась соблазну без сопротивления.

И началось полное безумие. Нет, я ходила на занятия, я возвращалась домой, хоть и поздно, но все остальное время была у него. Помню: он сидит в позе лотоса, голый, и что-то вещает или читает свои эссе, а я лежу на животе, задрав голову, и сладостно слушаю, выжидая момент, когда к нему можно будет приласкаться и продолжить то, чем занимались недавно.

Все сейчас представляется каким-то радужным пятном, ничего конкретного. Вспоминаю только одну свою чудовищно приторную фразу, у меня вообще в голову накрепко заседают и потом снятся кошмарами мои неудачные слова и поступки. Но и что-то удавшееся потом годами обсасываю, как карамельку. Все мы этим живем, убогие люди, воспоминаниями о редких подъемах и падениях, остальное – белый шум памяти. Фраза такая: «Когда ты из меня выходишь, мне кажется, ты вынимаешь из меня мою жизнь!» Он смеялся