Я наблюдал и кичливую роскошь не в меру разбогатевшего купца, и мещанскую сытость мелкого торговца и ремесленника, скромный достаток интеллигента и конфузливую бедность рабочего. И все же это были японцы. Здесь есть «квазоку» (знать), «сизоку» (дворянство) и «хеймин» (простой народ), но нет «мужика» и «барина», нет «господ» и «людей». Сословные перегородки перестали быть непреодолимой преградой. И шелк богача, и простая соломенная накидка крестьянина дают им одинаковое право любить их прекрасные острова.

Капитал, почуявший нарождение организованного пролетариата, старается быть скромным. Он имел уже достаточно показательный урок. Выведенный из терпения, взбешенный растущими дороговизной и безработицей пролетариат в августе 1918 года, в первый, правда, раз в Японии, решился на открытый бунт, получивший название «рисовых беспорядков». О нем с содроганием вспоминают до сих пор. Экономическое неравенство, конечно, огромно. Налоговый пресс работает неравномерно и всей своей тяжестью обрушивается на крестьянство. Политические права тоже преимущественно в руках крупного землевладения и промышленности, и все же парии в Японии только «эта» – жители городских окраин, промышлявшие из века в век сдиранием шкур с убитых животных, а раньше и рытьем могил для казненных преступников. Но и «эта» теперь больше в преданиях и в рассказах романистов. В Японии очень много отвешивают поклонов друг другу, но не раболепствуют. У прислуги каторжная работа, низкая оплата труда, но нет и тени высокомерного с ней обращения. И хозяйка и прислуга – японки, обе любят трубку у хибачи и обе склонны к болтовне и лени.

В августе прибыл в Японию мой большой друг и сотоварищ по работе в военной академии генерал Н.Н. Головин. Талантливый профессор и крупный организатор, он до войны был душой реформаторской деятельности в академии, проводником нового прикладного метода в преподавании, сменившего старую закостенелую схоластику, отставшую на добрых полвека от современности. Н.Н. Головин был автором совершенно нового курса «службы Генерального штаба», читал ряд крайне интересных лекций по стратегии, истории военного искусства (Наполеоновский период) и пр.

Революция застала его на посту начальника штаба Румынского фронта, после он оказался за границей, где принял уже некоторое участие и в широкой политической работе, благодаря большим связям во Франции и Англии.

Он направлялся в Сибирь, имел большие полномочия от союзников и предназначался к занятию высокого поста по руководству сибирскими вооруженными силами в роли ближайшего сотрудника Колчака.

Головин высказал крайнее удивление, что я не у дел, и прибавил, что он мыслит свою работу в Сибири при непременном моем участии и при содействии еще двух-трех из наших общих друзей.

Я заметил Н.Н. Головину, что он, вероятно, плохо представляет себе обстановку Сибири. Не желая его разочаровывать, я условился начать с ним деловые переговоры лишь после того, как он, лично побывав в Сибири, сохранит то же настроение, что и сейчас, и будет звать меня телеграммой.

Отсутствие телеграммы я буду расценивать как правоту моего мнения об Омске и свободу от всяких перед ним обязательств.

К этому времени для меня становилось совершенно ясным, что, с одной стороны, союзники, в том числе и японцы, не дадут серьезной боевой силы на Уральский фронт, с другой – что судьба этого фронта, а вместе с ним и судьба Омского правительства предрешены. Все попытки омской и владивостокской прессы, а равно усилия не имеющего никакого авторитета «Русского пресс-бюро» в Токио по раздуванию в победы частичных успехов нисколько не изменяли положения. Красный шквал неудержимо катился к Иртышу, в тылу усиливалась партизанщина. Узкая полоска земли вдоль железнодорожной магистрали не перерезалась лишь благодаря усилиям союзных отрядов, которые, чуя близкий исход, давили на население и еле сдерживали его негодование свирепыми карами и разорением.

Делалось очевидным, что до Иркутска, до района, где находятся японские войска, дело антисоветского движения надо считать проигранным. Весь вопрос только во времени. Таким образом, намечалась новая фаза борьбы, теперь уже на территории трех дальневосточных областей (Забайкалье, Приамурье и Приморье).

С потерей Омска и вообще всей Западной Сибири едва ли были основания допускать, что власть сохранится за Колчаком и его правительством, даже в том случае, если бы ему удалось сохранить армию, отводя ее за Байкал.

Возникал естественный вопрос о замене или, вернее, о создании новой власти для трех упомянутых областей, о создании такой власти, при которой этот край, до окончания внутренней Гражданской войны (борьбы), мог бы быть вполне гарантирован от захватов извне. Последнее опасение было чрезвычайно серьезным.

Весьма активная часть японской военной партии определенно намекала на желательность объединения этих областей под властью Семенова и под протекторатом Японии. Последствия этой комбинации нетрудно было определить. Поводов к отторжению столь ценного для России края можно было найти немало. Уже выдвинутая японцами идея буфера предоставляла бы им достаточно оснований для изоляции этих областей в целях преграждения переноса «большевистской заразы» в находящихся под их влиянием Северную Маньчжурию и Корею.

Выдвижение Семенова отвечало и тем русским реакционным группировкам, которые обслуживали атамана и мечтали о создании белого «оазиса», из которого, в конце концов, можно было бы двинуться на Москву и на худой конец – остаться под покровительством и защитой доброжелательной Японии.

Второе обнаружившееся течение, которое также начало приобретать значительное число сторонников, заключалось в той же идее буфера, но буфера демократического. Это течение поддерживалось продолжавшими еще играть значительную роль на Дальнем Востоке американскими представителями, совершенно отрицавшими появление в той или иной руководящей роли атамана Семенова. Идеи Вильсона были еще сильны, демократические настроения были еще преобладающими.

На сцену выдвигалось земство. Характеристикой состава Приморской областной земской управы начали интересоваться и в Японии.

До этого времени мое отрицательное отношение к Омску и особенно к Чите всегда вызывало у японцев вежливое удивление, а со стороны некоторых лиц даже и подозрение в особой левизне. Теперь же все чаще и чаще задавались вопросы: «Кто мог бы прийти на смену Омску и как велики в этом отношении шансы Приморского земства?» Подобные вопросы ставили мне и представители других иностранных держав. Моим отношением к назревающим в Сибири событиям интересовались и здешнее русское общество и политические и общественные группировки, с которыми я имел то или иное соприкосновение за мое пребывание в Сибири.

Я слишком долго молчал, это могло показаться подозрительным. Во избежание всяких кривотолков, начавшихся с легкой руки опекавшей меня и отечественной, и иностранной агентуры, я решил открыто высказать свой взгляд на русские события в открытом письме моим друзьям, опубликованном в токийском The Japan Advertiser в первой половине августа. Основной предпосылкой в письме явилось указание:

«Что источники возрождения государственной жизни России находятся в самом русском народе, и те его руководители, которые своевременно нащупают здоровый народный пульс и используют запас его веками накопленной энергии, выполнят действительно великую историческую задачу… Изоляция народа от устройства своей судьбы питается застарелым мнением некоторой части русского общества, к сожалению находящим поддержку и за границей, что народ наш, благодаря отсталости, воспринимает только меры определенного физического воздействия и то многое, чем давно уже живет запад Европы и наиболее передовые страны Востока, для русского народа еще преждевременно. Это, конечно, глубоко неверно. За 4 года войны народ, мобилизовавший около 16 миллионов человек и принесший едва ли не наибольшие жертвы, не мог не прозреть и не задуматься над тем, что происходило и что происходит теперь, и поэтому его участие в государственном и общественном строительстве необходимо… оно научит путем непосредственного опыта познать, что возможно осуществить в жизни и что является не более как материал для пропаганды… Прикладной метод работы всегда предпочтительнее воззваний, заверений и широких обещаний в будущем… Наличие прав быстрее приучает к выполнению обязанностей…»