вдохновляющим воздействием того факта, что спала Сесилия явно одна). Озарение заключалось в следующем: и у неё, и у него есть нечто, качественно отличающее их от большинства людей, состоящих в отношениях.

– Нечто, привязывающее нас друг к другу. Dans la façon de [85] Жан Поль Сартр и Симона де Бовуар, – сказал Мартин.

– Я, разумеется, Симона.

– Неважно, кто есть кто! Важно, что… – Но тут автомат проглотил последний франк, и тёплый голос Сесилии сменили разъединяющие гудки. У Мартина тут же вылетело из головы, что именно было важно. Но, повесив трубку на рычаг, он вдруг почувствовал, что жизнью теперь доволен больше, чем раньше. В кровати в Гётеборге спит Сесилия. Сесилия спит одна.

И, довольный и уверенный, он направился домой. Дорога заняла дольше обычного, потому что первые десять минут он шёл строго в противоположном направлении.

* * *

Поначалу хватало прогулок по улицам. И не имело значения, что именно он писал – если текст разворачивался в рамках всех этих rues и boulevards, это уже становилось залогом успеха. После «Хамелеонов» Мартином овладела уверенность, что он вышел на правильный путь. И чтобы простимулировать дальнейшее творчество, он решил на несколько дней освободить себя от обязанности писать.

Вместо этого он вознамерился более основательно исследовать город. С L’existentialisme est un humanisme в кармане он бродил по кварталам, где меньше десятилетия назад гулял Сартр. Читал Генри Миллера в кафе в Клиши, где вполне мог когда-то сидеть и сам писатель. Искал все парижские адреса, упомянутые в «Днях в Патагонии», и отмечал их крестиками на своей карте. Шатался по захваченному американскими туристами Монмартру, а в еврейском квартале, где неподалёку от площади Рене Вивиани герой Уоллеса Билл Брэдли снимал комнату, каждый встречный казался Мартину гомосексуалистом. Нет, у него не было никакого предубеждения, но шёл он, уставившись себе под ноги и держа руки в карманах, а когда его окликнул парень с сигаретой во рту, примерно его ровесник, и спросил, не найдётся ли у него зажигалки, Мартин пробормотал лишь non, désolé [86].

Но когда он решил вернуться к сочинительству, дело встало. Он потратил полчаса на письмо Сесилии и попытался ещё раз. В итоге, написав триста никак не связанных друг с другом слов, сдался и снова пошёл на улицу.

На следующий день всё повторилось.

– Я его потерял, – со вздохом сказал он Перу, который был дома и примерял одежду, купленную на блошином рынке.

– Как ты мог это потерять? Помнится, ещё в четверг ты говорил, что оно у тебя было.

– Тогда оно было.

Перу нравилась роль Стабильного Друга Мятущихся Художников. И, снимая одну рубашку в турецких огурцах и надевая другую, он успел произнести небольшую, но пламенную речь. Мартин же безучастно стриг над раковиной свои слишком отросшие волосы.

– Вспомни, сколько раз ты это говорил, – сказал Пер, – и вспомни, сколько раз оно к тебе возвращалось.

– Наверное, у меня его вообще нет. Мне просто казалось, что оно есть.

– Что ты, собственно, имеешь в виду? – спросил Пер.

– Талант. Способности. Вдохновение.

– Ты же сам всегда говоришь, что вдохновение – это миф, а в зачёт идёт только тяжёлый труд. «Это как рыть яму» – так ты это описывал, насколько я помню. «Вы́резать лопатой пласт и выбросить, вырезать и выбросить…» Так ведь?

На мгновение Мартин почувствовал облегчение, но потом снова впал в подозрительность.

– Но я, возможно, просто пытался делать хорошую мину при плохой игре, – сказал он, – потому что таланта у меня нет. – Каждое слово он как бы отрезал в воздухе ножницами. – Поэтому я и берусь за своё единственное оружие: лопату. И тяжело работаю. В поте лица. Но что толку, если пишу я всё равно одно дерьмо? Если у меня не получается ничего, кроме навозной кучи?

– Ты пишешь не только дерьмо.

– С чего ты это взял?

– С того, что я читал!

– Но ты мой друг, и ты предвзят.

– Мартин, послушай. Ты пишешь хорошо. Я всегда так считал. Но чтобы я мог продолжать так считать, ты должен написать то, что я смог бы прочесть и о чём смог бы составить мнение.

Мартин перестал бриться. Интересно, Хемингуэй в такие дни брился? А Джойс? (У Джойса вообще такие дни случались?) А у Стриндберга? Или у Уоллеса? Наверное, они вливали в себя бокал абсента (l’absinthe) или, возможно, виски (on the rocks, please [87]). Но если Мартин пил до трёх часов дня, он становился вялым и сонным.

И дело не в том, думал он, предельно медленно устанавливая бумагу за валик пишущей машинки, что он против тяжёлой работы. Он может переписывать сколько угодно раз. Он где-то читал, что Хемингуэй тридцать девять раз переписывал начало «Фиесты». Понятно же: он хотел, чтобы стало как можно лучше. Вопрос в том, как выдержать восемнадцатый, двадцать третий и тридцать второй варианты, если они всё равно не такие, как тебе хочется. Мартин положил руки на клавиатуру, подобно пианисту перед концертом. Как выдержать, если ты знаешь, что ты хороший, но считаешь, что всё, что ты написал, – плохо? Где вообще взять силы, чтобы писать? Ведь столько всего хорошего уже написано. Неужели ты думаешь, что сможешь что-то к этому добавить? Неужели есть то, о чём до тебя никто не писал? Обо всём, что ты хочешь написать, уже написали другие, причём гораздо лучше, разве нет?

В замочной скважине повернулся ключ. Вошёл Густав.

– Как дела? – Он снял пальто и швырнул его на ближайший стул.

– Отвратительно.

– У тебя просто плохой день.

– А что, если у меня плохой год. Или я сам плохой.

– Разумеется, ты не плохой. Смотри, что я приобрёл в нашем премиленьком supermarché [88]. – Судя по раздавшимся звукам, в пакете лежали бутылки.

– Мне надо писать…

– Пять уже пробило, путь свободен.

– Позже я ничего не напишу.

– Ты и сейчас ничего не напишешь, ведь так? Будешь просто сидеть, напечатаешь двадцать слов, а потом перечеркнёшь их этой злобной красной ручкой. Кому-нибудь от этого станет лучше? Pas du tout [89]. Я бы сказал, что твой шанс вновь обрести в этой жизни надежду находится здесь… – Хлоооп, бутылку покинула пробка. – …в этой маленькой и милой склянке.

Уоллес говорил «нет»? А Хемингуэй?

Густав искал бокалы и услужливо протирал их до блеска, рассказывая о заведении, где, по словам однокурсников Пера по Сорбонне, регулярно бывает Серж Генсбур вместе с новой подругой, «похоже, ещё несовершеннолетней азиаткой». А ничего было бы посидеть в кафе рядом с Генсбуром. Мартин согласен?

– Идём. Ты не можешь