– Бутылку домашнего вина.

Да. Мартина до корней волос залило жаром. Как он мог упустить такую простую вещь.

После того как они поели, Густав предложил пойти искать какой-то кабак – Фредерика советовала ему несколько, адреса у него где-то записаны, Густав рылся в карманах, – но Мартин так громко зевнул, что у него хрустнула челюсть.

– Я бы лучше поспал, – сказал он. Тело всё ещё болело после поезда, в голове грохотали разрозненные фрагменты нескольких последних суток. Сесилия поехала с ним на вокзал. Она была подавленной и бледной, избегала смотреть ему в глаза, но не хотела отпускать его, когда он поцеловал её на прощание. Похоже, чувствовала себя не очень хорошо, наверное простудилась. В Копенгагене они четыре часа ждали поезда в Париж и пили с Фредерикой пиво в кабачке рядом с вокзалом. Они изрядно накачались, в итоге пришлось бежать по перрону со всем их багажом, и в вагон они заскочили в последнюю минуту. Билеты были куплены без спальных мест, и поезд оказался не самым быстрым. На протяжении двух суток, едва им удавалось уснуть, их тут же будили мужики, вваливающиеся в вагон с криками «паспорта!».

Когда они плелись назад, пошёл снег. Колючие снежинки забирались за воротник и в рукава.

* * *

Следующим утром Мартин проснулся от стука собственных зубов. На полке с постельным бельём нашлось только три тонких пледа, которыми они укрылись поверх простыней. Густав был опытным и предусмотрительным – из-под пледа на кровати с балдахином торчала худая нога в толстом носке. А Пер на всякий случай взял с собой спальный мешок.

Стараясь не разбудить остальных, Мартин натянул ледяные джинсы и шерстяной свитер. Сделал несколько «мельниц», чтобы разогнать кровь, обулся, надел пальто и вышел на улицу. Он боялся встретить соседей, которые наверняка спросят, что он здесь делает, а ему нечего будет сказать в ответ, но в парадной, слава богу, никого не оказалось. Рю де Ренн при свете дня выглядела ещё более серой, но сейчас по ней хотя бы перемещались люди. Мартин шёл, пока не увидел кафе, на грифельной доске у входа было написано petit déjeuner [75]. Место до странного напоминало вчерашнее.

Заказывая, он с трудом выговаривал непривычные слова. И даже на простом je voudrais [76] запнулся.

В ожидании Мартин закурил, хотя никогда не курил до завтрака. Вытащил из кармана новую записную книжку и написал на первой странице: Париж, 1986. И только когда он посмотрел за окно, на непрерывный поток машин и автобусов, на пешеходов, спешащих по тротуару, на голые деревья и переполненные мусорные баки у ворот… когда он увидел двух женщин, переступивших порог и заговоривших на языке, который он понимал только отчасти… когда официант поставил перед ним чашку с серым café au lait… – только тогда Мартин почувствовал, что внутри у него медленно зашевелились слова. И приготовился.

Но едва ручка коснулась бумаги, понял, что писать не о чем.

* * *

Каждое утро в половине восьмого звонил будильник Пера. Густав ненавидел, когда его будил этот «звонарь смерти», но не решался сказать об этом Перу. С другой стороны, Густав легко засыпал снова, закутываясь в одеяла, как куколка бабочки. Мартин же, напротив, переживал все стадии мучительного пробуждения, пока Пер бесшумно перемещался по квартире и ровно без десяти восемь закрывал за собой дверь. Пер всегда завтракал по дороге в Сорбонну. Он утверждал, что эти уличные завтраки в виде горячего круассана и маленького эспрессо позволяют ему ощутить, что он «действительно живёт в Париже», но Мартин подозревал, что дело было ещё и в заботе о спящих в мансарде товарищах. За годы, прожитые в однушке на Мастхугг, коммуне на Каптенсгатан и студенческом общежитии Валанда, Мартин и Густав научились делить маленькую территорию с другими людьми. Пер всегда жил один. Он не бросал где придётся грязную одежду, покупал новую пачку сока, когда выпивал предыдущую, и гасил свет, если другие хотели спать.

Когда шаги Пера затихали, у Мартина начиналась борьба с собственными веками. Наступал самый трудный момент дня, поскольку кровать была тёплой, а комната ледяной. Изоляция на окнах, похоже, отсутствовала как таковая. Крошечная батарея вообще не грела. Мартин завёл обыкновение спать в длинных кальсонах, толстых носках и фланелевой рубашке, и чтобы снять всё это с себя, требовалась особая сила воли. Впервые в жизни он пожалел, что не служил в армии.

Чтобы извлечь из кровати Густава, нужно было приготовить завтрак. Мартин надевал ботинки, куртку, шарф, шапку и шёл в булочную по соседству. Настенные зеркала там запотевали, и он успевал основательно вспотеть, прежде чем на прилавок падал его заказ. Но, с другой стороны, ощущение от того, что ты, бросив в монетницу несколько франков, кричишь une baguette s’il vous plaît [77], было чисто парижским. Иногда он заодно покупал по дороге «Монд».

Вернувшись в квартиру, Мартин варил кофе и накрывал на стол. Густав ворчал и вертелся, но в конце концов выбирался из-под своего балдахина, заворачивался в халат поверх кальсон и падал на стул, волосы торчали в разные стороны, очки на переносице сидели криво.

– Эликсир жизни, – бормотал он, когда Мартин протягивал ему чашку кофе.

Взбодрившись, Густав брал свои рисовальные принадлежности, складной табурет и шёл в какой-нибудь из музеев. Насколько понимал Мартин, никто не заставлял его часами перерисовывать чужие портреты, чтобы, как говорил Густав, «научиться кое-чему по части композиции и пропорций», то есть он делал это добровольно и как студент художественного вуза не платил за билет. Чаще всего он ходил в музей Орсе («к Моне и компании»), Лувр («такое шоу, когда американцы впадают в транс перед Моной Лизой») и центр Помпиду («психоделическое сооружение»). В какой-то период он находился под большим впечатлением от «голландцев» и подолгу рассказывал, что собирается написать парадный, как в восемнадцатом веке, портрет Сесилии в рубашке с белым воротником на шоколадном фоне. В первые месяцы он ходил в музеи по вторникам, средам и четвергам, с одиннадцати до трёх. Здоровался со смотрителями, знал их всех по именам, и те смотрели сквозь пальцы, когда он, случалось, продавал эскизы туристам, наблюдавшим из-за плеча за тем, как он рисует. Густав легко расставался со своими работами и охотно рисовал на заказ. За набросок «Олимпии» он получил пятьсот франков от одного американского энтузиаста. Они тогда пошли в «Клозери де Лилас», где Мартин впервые попробовал гусиную печень.

Пер быстро заговорил по-французски, хотя и не смог