кухне и сидели дома по вечерам. После трёх-четырёх дней скромного существования (что достаточно долго) им начинало казаться, что их самообладание заслуживает вознаграждения. Например, устриц с белым вином, да и невозможно же всё время просто сидеть дома.

У него постоянно спрашивали: ну, Мартин (имя произносилось с французским назальным [ä], глубоким английским [a], с глотательным датским [i]), а что ты делаешь в Париже?

И он всегда отвечал:

– Пишу.

– А что ты пишешь? – само собой, спрашивали потом, и тут всё слегка усложнялось. «Рассказы», – отвечал он иногда. У него была гора разрозненных заметок, которую вполне можно было превратить в сборник рассказов. Но чаще всего он склонялся к тому, чтобы объединить всё это в роман, и тогда он отвечал «роман». Это звучало лучше.

На всякий случай он привёз с собой рукопись, над которой работал в последние годы. Хотя «рукописью» это мог назвать только большой оптимист. Точнее подошло бы «заметки». Там, собственно, не было ни главной интриги, ни поворотного пункта. «ПЕРИПЕТИИ» – написал Мартин в записной книжке. И что? У него была идея, что поворотным пунктом станет путешествие в Париж, но теперь, когда он находился в Париже, желание возвращаться к этому тексту пропало. Это юношеский труд. Незрелый. Не без удачных («блестящих», как утверждал Густав) моментов, но в целом очень неровный. Пытаясь переделывать его, он только потеряет время.

В ожидании следующей идеи Мартин посвящал себя тому, что называл «подготовительной работой». Вёл с разными людьми длинные, тонущие в красном вине беседы о противостоянии «органически растущего» и «интеллектуально сконструированного» рассказов. Бродил по улицам и коченеющими пальцами вносил заметки и наблюдения в записную книжку. Наведывался к дому Уильяма Уоллеса (на безвестной улочке, где единственным напоминанием о нём служила небольшая мемориальная доска, извещавшая, что британский писатель Уильям Уоллес жил здесь в 1918–1938 гг.). Сидел в «Кафе де Флор», где был дорогой кофе и надменный персонал, заполнил там несколько страниц описаниями деталей интерьера, сливочно-белого столового фарфора и униформы официантов (галстук-бабочка, чёрная жилетка и длинный белый передник). Отметил также явный избыток официантов, «как будто у них тут Советский Союз».

Но чаще всего он проводил дни один дома, удерживаемый особым притяжением пишущей машинки. Мартин ходил вокруг неё. Мыл посуду. Варил кофе. Читал «Инрокуптибль» [81]. Выписывал незнакомые слова из статьи о The Smiths и искал их в словаре. Заправлял постель. И, в конце концов понимая, что больше тянуть не может, садился за письменный стол.

Каждый удар по клавише отдавался в комнате эхом, а паузы между словами заполняла тишина. Он закуривал, считал слова. Хотя какая разница, сколько слов он написал, если эти слова нехороши? Вполне приличный кусок мог на следующий день показаться никуда не годным, в то время как текст, которому он не придал никакого значения, найденный спустя пару недель в самом низу стопки бумаг, внезапно оказывался продуманным и ясным. Ему всегда говорили, что надо доверять собственному мнению, но мнение Мартина напоминало сломавшийся компас, который с равной уверенностью показывает то на север, то на юг. (Он записал это в блокнот.) Сомневаясь, он показывал свои наброски Перу и Густаву. Прихватив с собой листы рукописи, шёл в библиотеку Сорбонны, надеясь, что величественная обстановка в некотором смысле заразна. А потом вдруг взял и за один вечер написал «Хамелеонов».

Весь текст от первого до последнего слова стал результатом того состояния сознания, которое Мартин назвал не иначе как вдохновение. Накануне они отлично развлеклись, и он проснулся ближе к обеду. Лежал в кровати с закрытыми глазами и тяжёлой – после вчерашней инвентаризации парижских кабаков – головой. Попытался сориентироваться во времени и пространстве. Да, четверг.

Перед ним простирался день, совершенно ровный, лишённый препятствий. Ничего не нужно сделать к определённому часу, ничего вообще делать не нужно.

Когда он наконец встал, на груди у него оставался отпечаток простыни. Тело казалось тяжёлым, щёки покрывала щетина, но всё это, увы, не делало из него измотанного писателя, который проводит ночи за пишущей машинкой в сетчатой майке в компании бутылки виски.

Мартин поставил кофе и начал бриться. И когда он стоял перед круглым зеркалом без единой мысли в голове, когда его мозг был занят только движениями бритвы – именно тогда первое предложение и появилось – прилетело из ниоткуда, как воробей, который сел на подоконник и уставился на тебя крошечными чёрными глазками: Одна фотография отца и Марианны стала довольно известной.

Он пошёл к письменному столу и записал предложение на первом попавшемся листе бумаги. В растущем предвкушении закончил бритьё, налил чашку кофе и сел за машинку. Посмотрел на крыши и белое небо. И продолжил писать то, что приходило в голову.

Когда он поставил точку, успело стемнеть и текста он почти не видел. Мартин вынул из машинки седьмой, последний лист и сложил все семь по порядку. Он боялся перечитывать. Именно в этот момент он понял, что рассказ должен называться «Хамелеоны». Чаще всего он придумывал непростые, привлекающие внимание названия заранее, записывал их и ждал, когда придёт всё остальное. Но «Хамелеоны» просто существовали, их как будто даже не он придумал. Он просто протянул руку и их нашёл.

III

ЖУРНАЛИСТ: Что вы можете рассказать о методе вашей работы?

МАРТИН БЕРГ: В сущности, речь идёт о том, чтобы не сдаваться. Вы сталкиваетесь с различными препятствиями. С плохими рецензиями. Непонимающими читателями. Периодами, когда инерция сильна. Всё это заставляет нормального человека думать: «Нет, больше я этим заниматься не хочу». И такая реакция совершенно адекватна.

ЖУРНАЛИСТ: И что тогда нужно делать?

МАРТИН БЕРГ: Продолжать. Это, кстати, я тоже понял в Париже. Иными словами, не всегда бывает легко. Я бы так сказал. Даже учитывая, что время вдохновляло на восемьдесят или даже на девяносто процентов, но легко бывало не всегда.

* * *

Уже во второй свой парижский вечер Мартин сочинил длинное письмо Сесилии, в процессе написания которого пил красное вино и следил, чтобы сигарета повисала между губами, как у Камю. Со всей виртуозностью, на какую был способен, живописал поездку, квартиру, район и жизнь, которая ещё не выкристаллизовалась, но уже им себя пообещала. Машинка стучала беспрерывно, текст на почтовой бумаге стремительно рос.

В мансарде отсутствовал телефон, что, в общем-то, не было большим минусом, потому что международные звонки всё равно стоили дорого. На срочный случай есть телефонная будка, но для этого нужно разменять монеты и выбирать время, когда Сесилия точно дома. Пока же Мартин купил в Le