Метакса, Балашов и командиры всех кораблей эскадры шли за адмиралом. Люди, которые не могли протиснуться к нему, целовали и обнимали сопровождавших его офицеров, матросов и солдат.

Смущенный и размягченный всеобщей радостью и любовью, Метакса смеялся, шутил и в свою очередь обнимал зантиотов, особенно стариков и старух. Он говорил им такие комплименты, что старые женщины расцветали, как засыхающие ветви, которые поставили в воду.

К Павлу Очкину, который шел во главе группы канониров флагманского корабля, приблизились невысокий бородатый человек с большим кинжалом за поясом и пожилая женщина, до глаз укутанная в черную шаль. Человек с кинжалом что-то сказал и крепко обнял Павла, а женщина наклонилась и поцеловала медную бляху с изображением русского государственного герба на сумке капрала.

Павел растерянно поглядел на нее и поспешно сказал:

– Ничего, мать, ничего. Все будет хорошо.

Не зная, как дальше вести себя, он поправил спустившийся с ее плеча конец шали.

Женщина улыбнулась. Ее черные глаза нежно и грустно смотрели в лицо русского моряка. Она произнесла несколько слов, и голос ее поразил капрала своей молодостью.

Павел вспомнил, как ему всегда хотелось выйти в люди, приобрести состояние, а вместе с ним уважение и почет. И вот перед ним сейчас действительно снимали шапки, но не потому, что он был богат или знатен, а потому, что он, простой моряк, принес этим людям освобождение от ига завоевателей.

Кругом шумела толпа. Откуда-то появились девушки с корзинами винограда, яблок и апельсинов. Сновали подростки с лотками, на которых стояли кувшины с вином, лежали куски жареного мяса и лепешки. Слышалось пение, звон струнных инструментов. Кланяясь, девушки и подростки жестами просили Павла и канониров не отказываться от скромного угощения.

Капитан Сарандинаки, восторженно озирая толпу, то и дело подталкивая локтем Шостака, объяснял капитан-лейтенанту:

– Венецианцы спасли их от турок. Этот народ не был рабом. Он иной, он не похож на тех, что были под пятою султанов.

Красивая девушка с охапкой цветов в руках протолкалась к офицерам. Судя по костюму, девушка принадлежала к среднему сословию. Ее лица не закрывала маска. Улыбаясь, девушка протянула цветы капитану Сарандинаки.

Шостак с восхищением смотрел на нее, пока его внимание не привлекла новая сцена.

Коренастый человек с длинными густыми волосами, спадавшими на плечи, тот самый, который вчера вечером перенес Шостака на себе на берег, и худощавый юноша, державший на длинном шесте андреевский флаг, пробрались через толпу и решительно встали перед адмиралом.

– Чего ты хочешь, Никос Алеку? – спросил граф Макри.

Алеку заранее приготовил целую речь, но как только очутился лицом к лицу с человеком, о котором думал столько дней и ночей, то в смущении позабыл почти все, что хотел сказать. Он видел в серых глазах адмирала улыбку, призыв, поощрение. Они как бы говорили ему: «Что же ты, Никос Алеку, молчишь? Говори, я готов тебя слушать».

– Я хотел сказать тебе спасибо, – проговорил Никос Алеку, не обращая внимания на знаки Макри. – Ты хорошо сделал, что пришел так скоро. Иначе нам было бы плохо.

Адмирал дружелюбно положил руку на плечо зантиоту, но тот снял ее с плеча и, поцеловав, уступил место сыну.

– Он тоже благодарит тебя, – горячо произнес Алеку, обращаясь к адмиралу и показывая на Георгия. – Ты ведь не знаешь, что вывел его из тюрьмы. Вывел и не знаешь… Так вот бывает на свете.

– Я рад за тебя, Никос Алеку, – вдруг ответил адмирал, к общему восторгу, по-гречески, медленно и тщательно выговаривая слова. За время похода он при помощи Метаксы немного освоился с греческим языком.

– Ты знаешь по-нашему? – изумился Алеку.

И, пропустив Ушакова дальше, убежденно сказал толпе:

– Я говорю, что русские теперь останутся с нами. Иначе зачем бы их адмирал стал учить наши слова?

Вечером того же дня в доме графа Макри собрались за большим круглым столом почетные граждане города Занте. Им уже было известно, что Ушаков уводит объединенную эскадру к острову Кефалония. Всех величественней, как всегда, выглядел хозяин дома. Он часто склонял курчавую, в седых локонах, голову то к гражданину Кумута, то к другому своему единомышленнику Десиле.

Десила был одет в голубой кафтан и белый жилет. Тонкое лицо и взбитые по новой моде кудри делали его похожим на поэта. Стихов он, впрочем, не писал, а торговал, как и большинство почетных людей Занте, коринкой. Он даже был одним из членов комиссии, в ведении которой находились серальи – общественные магазины, куда поступала со всего острова коринка, предназначенная для продажи. Всякая единоличная торговля коринкой была запрещена.

С Десилой все время шептался широкоплечий и очень живой венецианец Джиованни Власто. Шептался он не потому, что хотел скрыть от кого-нибудь свои мысли, а потому, что все кругом говорили вполголоса. Итальянец жмурился, словно кот, нежившийся на солнце. Маленькие, как изюминки, глаза его становились такими ласковыми и сладкими, что собеседнику хотелось облизать губы.

Спиридон Форести не любил Власто и даже избегал встречаться с ним взглядом. После того как русская эскадра освободила остров и от французов и от страха перед Али-пашой, дух Форести сразу укрепился и принялся усиленно работать над сплочением рассыпавшейся за эти годы английской партии. Хорошо знавший о его стараниях Власто мог в любую минуту напомнить Форести о странном поведении Хрисоулы, которая целый день ходила по пятам за русским адмиралом, плакала, благодарила Ушакова и целовала ему руки.

В конце концов опасения Форести подтвердились.

Поглядев в лицо ему, Власто сказал:

– Не правда ли, мой дорогой, какой прекрасный день сегодня? Жаль, что адмирал Нельсон не здесь. Он бы порадовался вместе с нами.

– Да, вероятно, – ответил Форести, досадуя на себя за недостаток находчивости и остроумия, ибо прекрасно понял ехидство венецианца.

– Я плакал сегодня, – продолжал Власто. – Прекрасная и добродетельная супруга ваша тронула сегодня все сердца. Она открыла свое лицо и была права. Длинные епанчи и маски придуманы только для наших неверных жен и их любовников. Моя жена, например, умеет так носить их, что я сам не в состоянии узнать ее, но ее отлично узнает синьор Десила.

И Власто снова зажмурился, будто кот, спящий на солнцепеке.

– Не понимаю, почему нет Георгия Кокини, – говорил сидящий поодаль от них Десила. – Что это означает? Равнодушие к судьбе нашей? Я не могу постичь.

– Он еще придет, – сказал Форести.

Георгий Кокини мечтал о присоединении островов к Австрийской империи и даже пытался с группой приверженцев поднять австрийский флаг на «дереве свободы». Однако крестьяне, наводнившие город, сорвали флаг. Вместо него они подняли на мачте полотнище из деревенского полотна, на котором очень грубо был нашит голубой крест русского андреевского флага.