– Значит так, ты, дура, подавай мне телеграммы. Первая, естественно, правительственная. «Дорогой Владимир Николаевич. – Он взял из рук Бертолетки конверт с письмом телевидения. – Правительство России от всей души поздравляет Вас с юбилеем. Вы внесли незаменимый вклад…»

– Нет нескладно, – заметил Эдуард Аркадьевич. – Надо так: «Ваш скромный труд…»

– А почему это он скромный? Обижаешь! Я снимал Хрущева. Ты помнишь, в пятьдесят четвертом, на съезде. Да, мой друг! А знаменитый поцелуй Брежнева с Наймушиным? Его перепечатали все газеты мира. Я тогда женился третьим браком и купил себе дубленку. Эдя, ты помнишь мою дубленку?

– А как же!

– Так что не такой уж скромный вклад. ГЭСы – все снимал… Братск… Перекрытие… Палатки… Шурочка Пахмутова… Все у меня хранятся… Иркутская ГЭС… ЛЭПы… Стройки… Начинали с ребятами телевидение. Ну-ка, прочти мне телевизионное.

Эдуард Аркадьевич принял из его рук конверт, вынул письмо и прочел.

– Хорошо! – сказал Дуб. – Очень хорошо! Как музыка.

«Как нужен сейчас Октябрь, – подумал Эдуард Аркадьевич, – хотя бы телеграмма! Эх, дурак, я дурак! Зачем я понадеялся на него? Нужно было самому дать телеграмму от его имени».

– Давай выпьем за это, – с гордостью предложил Эдуард Аркадьевич, – за твою телевизионную деятельность. Ну, мадам, где там наш барашек под зеленью? Чем закусывать?!

Бертолетка рванула на кухню и принесла котлеты.

– Ну, как тут не жениться. Как честный человек после таких котлет!

Бертолетка хихикала. Эдуард Аркадьевич заметил, что их дама опрокидывает рюмку гораздо чаще, чем они.

– Веди себя прилично! – указал ей Дуб. – Котлеты – это еще не все. Что главное в семейной жизни?

– Любовь!

– О! Все бабы – дуры! Ну-ка, Эдичка, выбери-ка нам из этого вороха телеграмм… Ты хорошо его видишь?

– Очень хорошо!

– Ну, так вот, выбери-ка нам телеграмму из министерства культуры.

Эдуард Аркадьевич взял письмо и медленно начал:

– «Дорогой Владимир Николаевич! Ваша высокая жизнь, исполненная деятельной энергии, высокой культуры и не менее высокого мастерства…»

– Эдя, ты поэт! Эдя! Почему их нет – этих телеграмм?! Я ведь снимал большие поэтические вечера! Ты помнишь, Женя приезжал в Братск? Я три дня не спал. Я караулил его в гостинице. А Окуджаву я снимал спящим… Боже мой, у меня есть фотография Фурцевой… под этим домом… Какая была женщина! А Зыкина! Я ее в Ленинграде снимал… Ее буквально выносили из зала… А политехнический, Эдя! Мы ведь были с тобой в политехническом тогда, ты помнишь?!

Эдуард Аркадьевич задохнулся от волнения! Как он не помнит. Пик его жизни!

– Это национальное теперь достояние…

– А Беллочка как была хороша! Этот детский голосок, и… Я снимал ее отдельно. И был влюблен… слегка…

И пошло-поехало… Обоих как прорвало! Эдуард Аркадьевич забыл, где он и сколько ему лет, он летел душою высоко, сладко… Они забыли годы, и по-прежнему – молодые, вольные, как птицы… Они шатаются по городу, ночь напролет читают друг другу стихи, они в политехническом и на поэтическом вечере, и на площади на митингах протеста, и с диссидентами. Да, они не сидели сложа руки. Тоже боролись!

Вдохновение распалило Эдуарда Аркадьевича. Он хлопнул вслед за Дубом полстакана и сказал:

– Хватит телеграмм. Мы заслужили явлений. Слышишь – стучат! Ой, боже мой. Дуб! Кто к нам пожаловал?

– Кто к нам пожаловал, Эдя?

– Разве ты не видишь – Исаич! Сам! А что ты помнишь, в девяносто первом ты тогда был в Москве и лез на танк. Снимал всю демократию, весь цвет России. И кричал: «Верните нам Солженицына!» Вот он, садитесь, Александр Исаевич. Вот вам место рядом с именинником. Выпейте за него… А это кто… Боже, боже… Дуба… Господин президент! Ты ведь бегал, собирал за него подписи… Так много сделал для демократии. Страна приветствует, чтит своих героев. Верных и скромных тружеников демократии. А это Егор Гайдар. И ты называл его интеллигентнейшим, первым интеллигентом в совковой России. А это мадам Боннэр…

– Нет, Эдя, хватит, – вдруг сказал Дуб. – Это уже слишком!

– Ну почему, Дубок? Правительство должно знать своих истинных героев. Это капитал нации.

– Брось, Эдя! Ведь о нас будут судить не по тому, что мы там орали и чего не орали. А что мы оставили? Я оставлю альбомы. Негативы… Архив… Я снимал историю страны… людей. Я сейчас жалею, что увлекался великими. Мало снимал народную жизнь. Ты не помнишь у меня работы «Свидание по вечерам»? Я так и знал. Я помню, был в селе одном. Шел и случайно увидел девушку. Она стояла у калитки и явно кого-то ждала. По лицу было видно, любимого. Я прошел мимо, подождал за палисадом. Хорошо, у меня фотоаппарат был с собою. Вот и снял. До сих пор считаю, что это мой лучший снимок. А его никто не заметил. Жаль, что я мало снимал застолья, похороны, свадьбы. То, что раньше висело в каждом доме. Ты помнишь эти иконостасы из карточек?

– Ты художник! – с восторгом выпалил Эдуард Аркадьевич. – Большой художник. Если бы ты жил на Западе, тебя бы на руках носили. Во дворце бы жил, на золоте ел…

– О, о! Эдя. – Дуб махнул рукою. – Запад мертв. Разве там есть застолья или похороны? Или можно встретить такое лицо, как у той ждущей девушки… Запад… революция, Окуджава, Солженицын… Как я верил во все это когда-то!

– А я и сейчас верю. Дуб, я верю, что мы, шестидесятники, были носителями особой творческой идеи. Мы обновляли мир. Мы…

– Да, «нам целый мир чужбина… Отечество нам Царское Село…». Выпьем за наше Царское Село, Эдя. Мы с тобою хорошо жили.

– Хорошо, Дуб!

– Это не нынешний скотоприемник. Базар этот… поганый рынок!

– Да, Володя, да! У тебя была хорошая, полная жизнь…

– Очень хорошая. Бертолетка, дай мне котлетку. А где она? Э, где вы, мадам?

Странная стояла тишина в квартире. Женщина не откликалась.

– Слушай, а что это за вода? Откуда?

Квартира медленно наполнялась водою. Она хлюпала, растекаясь по полу, и уже была им по щиколотку.

– Еш твою в капусту! – Дуб рванулся из-за стола и пошлепал почему-то к туалету. Тот был заперт на замок, и Дуб выскочил на площадку.

Бертолетка дралась с соседкою.

– Я тебе покажу ремонт! – кричала она зловеще. – Я тебе покажу бичарню! Мещанка! Ты наших ногтей не стоишь! Падла…

Соседка Галина, та высокая, полная, миловидная, которая спускалась ему навстречу по лестнице, светлая, как Мона Лиза, сейчас красная, как помидор, всклокоченная и тяжелая, молча рвала последние волосы на крошечной и пегой головенке Бертолетки.

Вверх по лестнице поднимался ОМОН, трое парней с автоматами наперевес.

* * *

Их вели двоих под дулами автоматов. Бертолетка отчаянно налетала на парней, оскорбленная тем, что ее не взяли. Сырая октябрьская тьма уже заполнила улицы. Окна домов горели вечерними огнями. Дуб шел энергично, весело, он даже махал рукою любопытным прохожим. Зычно выкрикнул: